Страница 6 из 12
Но оседлых художников быстро потеснили хваткие торговцы сувенирами – очень в моде были тогда матрёшки, командирские часы и пуховые платки из козьего пуха. Впрочем, интуристы не гнушались картинками с московской пейзажистикой. Пользовались популярностью и портреты на заказ. Одним словом, на вернисаже хорошо жилось всем – как правило, иностранный покупатель расплачивался долларами, невзирая на сюрреалистические ценники новой России. Матрёшечник за пару дней бойкой торговли мог отоварить 80–120 иностранцев, получив на руки месячную зарплату инженера.
А потом «хорошо жилось всем» кончилось, потому что не бывает так, чтобы всем и хорошо. Засилье матрёшек и ушанок стало невозможным. Место продажи картин уменьшилось по площади настолько, что вернисаж пренебрежительно обозвали Аллеей живописи и перенесли на крошечную поляну в отдалённой части ярмарки.
Попасть на неё с главного входа сразу не получится. Придётся поискать.
Сегодня суббота, а значит, самый сильный заговор на удачную торговлю. В субботу на Измайловском вернисаже посетителей традиционно много с самого утра. Публику не пугает даже дождь, зарядивший накануне противной моросью.
– Два моих приятеля проработали, один – семь, другой – двенадцать лет, и ушли отсюда, оставив места, – делится человек лет пятидесяти, сухощавый, грустный, но с огненным, подвижным лицом. Предмет его продажи – тиражные шкатулки, по большей части расписные, с лубочными картинками екатерининской Москвы. – Бойко идёт торговля только иконами и самоварами, но скоро народ насытится и этим.
– Да Вернисаж давно умер! – восклицает его сосед, смешной человечек в соломенном канотье. Узнав, что я задумал книгу, он скептически качает головой: – Если совсем делать нечего, пишите! Но вам, писателям, как и нам, художникам, ловить здесь нечего. Кризис, что ли, догнал, но интурист теперь желает «всё по десять». Легенды о миллионах, заработанных на картинах, только в головах администрации.
– Это кто художник? Ты художник? – В разговор встревает усатый продавец фаянсом. – Когда я только начинал, в 2004-м, художников здесь было много. И картин. И покупателей. За последний год или два я живого художника в глаза не видел. Кругом только перекупы с конъюнктурным псевдоискусством. И где они его берут? Казалось бы, ну зарабатываешь на картинах, так хоть всякое дерьмо не тащи. Покажи ты человеку достойную вещь, а не это!
– Сидеть с одним товаром, да ещё и недешёвым, вообще бесполезное дело! – не соглашается торговец в канотье, ничуть не обидевшись на презрительный жест соседа в сторону его мозаичных картинок. – То, что попроще-подешевле, ещё так-сяк идёт, а поднимешь качество и цену – сразу не густо, а пусто! Ты приходи на денек, – обращается он ко мне, – посидеть просто так. Даже необязательно весь день торчать, можно пару часов. Масштаб трагедии успеешь оценить. А потом двигай в администрацию. Они там разрабатывают план развития въездного туризма, а нам накручивают аренду по сто – двести процентов. Торговать не дают, штрафуют. Спроси, как им живётся, а потом расскажи, как нам. И диктофон свой не забудь включить или хотя бы сделай вид. Они от этого журналистского интереса очень психуют…
Дождь накрапывает сильнее. Иду в глубь Вернисажа, поднимаюсь по ступенькам на верхний уровень, где, по словам торговца в канотье, за антикварными рядами стоит особняком аллея живописи. Дорожку с разбитым асфальтовым покрытием, тянущуюся на добрых метров триста, венчает лужайка с фудкортом на открытом воздухе. Здесь убеждаюсь в несправедливости нападок усатого торговца: на аллее не то чтобы не протолкнуться, но, вопреки его словам, художники, картины, покупатели – в наличии. Нервная возня, шуршание смятыми банкнотами. Ожидаемо многолюдно у шалмана, где бойкая девица в засаленном переднике отпускает крепкий алкоголь на разлив. Тёплая атмосфера заразительного смеха. Прислуши ваюсь. В новостной повестке – обсуждение Куклачёва, решившего построить своим кошкам дворец в Израиле, и художника Павленского, оштрафованного и отпущенного из зала суда за сожжённую дверь ФСБ. Известие о найденном портрете Гитлера в квартире Творческого союза художников вызывает лишь вялое раздражение: мол, наконец-то про нас вспомнили, да только повод не тот.
Тесный, как фанерный посылочный ящик, замусоренный тюбиками с краской, кистями, мольбертами прилавок. Где-то глубоко внутри сипит радиоволна. Будто трюм корабля, где капитан – в тельняшке поверх кофты, смачно изгрызая фильтр истлевающей сигареты, бородатый акварелист Семён. Мы заводим разговор с невинного Ван-Гога, с его бестелесных теней и отрезанного уха. «Среди художников сложно отыскать лоялистов, – приговаривает бородач, усмотрев во мне внимательного слушателя. – Всё чаще готовых бунтовать несогласных. Таких приспособленцами никак не назовёшь».
Семён делает движение навстречу мне, выдирая себя из тесного пространства «трюма». Тянет ладонь, перепачканную акварелью. Остатки краски привычным жестом отирает об этнические штаны из цветастого батиста. Мы знакомимся.
Художник Семён носит штаны-«аладдины», знает наизусть 108 стихов «Бхагавад-гиты», по выходным «бомбит на Вернике», а в свободное от торговли время пишет акварели в своей мастерской – в кемпере на охраняемой стоянке в Тушине. Там же, кстати, и живёт. Он – типичный фрик в моём понимании, человек, далеко ушедший за рамки стандартных стереотипов.
Сегодня его работы упрятаны от дождя под мутный пластик. Семён не без удовольствия отворачивает плёнку, демонстрируя этюды с речными пейзажами. Все рисунки, кроме нескольких, перекликаются между собой: вода, берёзы, птицы, речной трамвайчик вдалеке. Интересуюсь:
– Ваши работы?
– Кроме этих трёх, что слева, и вот ещё одной, отложенной, – отвечает он, – все мои.
– Что просите за них?
– А кто интересуется?
Цену так не узнаю. По заверению Семёна, он давно сменил жажду наживы на жажду духовного опыта.
«Я здесь для общения. Если кто-то купит мои акварели – ништяк, меньше тащить домой. Я художник, мне насрать на пиндосские бумажки. Видишь, погода дурацкая, рисунки намокли, но всё фигня! Вчера познакомился с классными ребятами из Бреста. Тряслись пятнадцать часов в душном плацкарте, чтобы привезти фигову тучу акварелей с видами Браславских озёр. Хотят здесь, в Москве, кой чего подзаработать. У них там цены дикие, а зарплаты не увеличиваются, вот белорусы и поджали пояса. Предложил поставить себе на реализацию. Говорю, зачем за место платить, всё равно ничего не продастся. Выбрал вот эти три. Так, на всякий случай: может, кто и купит. Дали комиссионные: портвейн, козу и соболя[4]. Портвейн распили сразу, потрындели».
Личное пространство художника – чуть более шести квадратов американского трейлера – открыто для гостей круглогодично. Многие думают, что в кемпере мало места, но Семён мужественно разбивает миф, хвастаясь, как однажды приютил в прицепе пятерых бомжей.
«На парковке меня прозвали марабутом за внешний вид и нелюдимость. И пусть! Я не ворую электричество, не торгую наркотой и не прописываю нелегалов. Всё по закону. Плачу посуточно стоянку, выходит в десять раз дешевле, чем снимать квартиру. Зато можно работать на свежем воздухе, ставить мангал, шезлонг. Это свобода от условностей, свобода от подъездов и консьержей. Это кайф на колёсах, но без „колёс“!»
Пока общаемся с Семёном, группа интуристов заполняет собой пространство аллеи. Кагал туристов расползается размазанным пятном жёлтых нейлоновых непромокаек вдоль рядов с картинами. Обряды и мистерии уличной торговли приотворяются. Достаточно лишь прислушаться к словопрениям сторон.
– This is the true picture?
– Оф кос! Риал!
– This is the 19th century, is not it?
– Оф кос, зе найтин сеншери.
– Нow much is?
– Ван хандред долларс.
– Will there be a discount?
– Хау мач вилл ю гив?
4
Наверно, художник имел в виду кисти из козьего ворса и соболиного волоса. Последние встречаются довольно редко и достаточно дороги по стоимости.