Исчезнут, как птицы

Покуда Гостев так забавлялся, испытывая на прочность заключенный мир, особо не перегибая при этом палку, время, вместе со степенным и благоразумным вечером, окончательно уводило под руки суматошный, шедший спотыкающейся походкой день с освещенных улиц в затенённые переулки. Тронуло оно и Гостева своими вытянувшимися стрелками; он очнулся и вошёл к себе в комнату; встал у окна. Еще хорошо видно было. Вспомнил почему-то Африку. И слышно: удары глухие, бухающие. Понял почему. Где-то тень отца Гостева хлопала резинкой. Но нет, это ковёр выбивали во дворе. Девочка Пылька взметнула свою юбку. Он потянул ноздрями воздух. Протереть. Легко. Словно не портить отношений. Обычно бабушка заботилась, приглядывала за порядком, гоняла иной раз бедную девочку по квартире. Два дня пролежать в этой комнате. Читать. Этот уже заканчивается. Утро отодвинулось куда-то далеко, он словно сбросил ту первомайскую кожу, мельканье многих лиц для него стало просто каким-то безбрежным пустоголовьем. Он всё забыл. Читать – это как путешествовать. Оттягивая резинку – и по ковру. Легко сказать. Для путешествия нужно придумать себе имя. Такое, как Эдвард Гордон, например. Текст (стр.107): «Ой!» – вскрикнула она. Их взгляды скрестились. Он отметил бледность ее властного лица на миг уступившего растерянности и сразу вспомнил недавнюю встречу: дорога, карета, скомканная в ярости чёрная перчатка, потом превосходная шляпка и изысканное кружево на платье из тонкого индийского муслина. Ещё два толчка его ставшего вдруг незнакомым сердца, и её платье прошуршало…» Ехать, только ехать. Но куда? Везде то же самое. Ни одного города нет так, как нужно, как хочется. Приходится его себе придумывать. Путешествовать по книге. Вычертить план, схему, карту страны, не продуктов, в которой он мог бы жить. Он и сейчас живёт, но как-то нелегально, или, если принять во внимание окружение его границ бескрайними территориями, с которых каждую минуту жди лихих, беззастенчивых набегов, – словно в под-чинённом карликовом княжестве, подразумеваемую мощь которого и глубину не дано измерить посторонним, а считают все взаправду его и слабым и не имеющим веса на так называемой жизненной арене. Неприятные эпизоды, борьба за самостоятельность, спорная территория, очаг напряженности… В конечном счете есть чему огорчаться помимо собственной жизни. Она случается как-то сама собой, без особых усилий с его стороны. Строго говоря, можно вообще их не прикладывать – результат будет тот же. А сверхусилия, как известно, не приводят даже к обычному результату. Вот он хоть по карте идет по жизни, а чувствует, что не та она. Очень примитивна. Продукты. Читаем дальше (стр. 108): «… это его не выбило из колеи, собравшись с духом, он спустился вниз и поужинал пирогом с сёмгой, форелью из реки Уай, тушёным мясом по-крестьянски (говядине в пиве Гиннес с луком), добротным куском яблочного пирога и стилтонским сыром, после чего его внимание привлекли какие-то неясные звуки, раздававшиеся из-за двери». Но нет, это ковёр выбивали во дворе. Настойчиво, в уши резинкой: бух! бух!! Кто же это там трудяга такой? Гостев отложил роман в сторону. Он больше доверяет не людям, а небу, что над его головой, его необъятной шири и высоте, заполненной бойкими ветрами, песнями едва различимых птиц, миллиардами частиц рассеянного солнечного света… Но где это небо увидеть, сидя в квартире? Вот в углу окна, за шторой, верхний край окрашен через стекло скользкими красками – и всё, а дальше, а ниже, у гаражей Гостев увидел резинщика, выбивальщика, ковриста. Он узнал его. Это был Эверест Чашкин. Усталое лицо, словно вырезанное из самой усталости, сложного, неуловимого материала, неловкое, угловатое, в морщинах-недосыпах от ночных бдений, бесчисленных просмотров в темноте зала, при недостатке света – солнечного, вокруг, внутри; большие глаза – в них крупные капли тоски – и объёмный череп мыслителя с редкими волосами, зачёсанными назад, пострадавшими от умственной работы. Ковёр приличного размера, 3 на 4 должно быть, достаточно пестрый: какие-то загогулины расползлись от центра по краям. Сам Чашкин был одет в спортивный костюм синего цвета с широкой белой молнией, раздвоенной у подбородка. «Где-то рядом живёт, – подумал Гостев. – Как же он мне раньше не попадался?»

Раз в месяц его лицо появлялось в местной телевизионной программе. В передаче «На экранах города» известный кинокритик Эверест Чашкин вещал о новых фильмах, которые предстоит посмотреть любителям кино. Что называется хорошо поставленным, немного глухим голосом он рассказывал, например, о новой ленте прогрессивного режиссёра, в которой вновь сказывалось мастерство чуткого и проникновенного художника с затаённой болью и горечью ведущего неторопливый рассказ о сложных, подчас противоречивых драматических коллизиях в судьбе простой сельской девушки, пожилой женщины, директора крупного предприятия, юноши, приехавшего в столицу, капитана одного из кораблей, матроса с того же корабля, рабочего. Автор жёстко, а подчас и беспощадно судит тех, кто остаётся глухим и равнодушным к людским горестям и заботам, кто не протянул руку помощи в тру-дную минуту тому, кто так остро, а подчас и болезненно переживает ложь и несправедливость в окружающем мире. Хлёстко бичует он всех тех, кто так бездумно и варварски относится к личности человека, а подчас и к его душе. Бух! – по ковру, – бух! Равномерные взмахи руки, уже почаще, более ожесточённо, с некоторым остервенением, в задушевной манере, что называется «по душам», используя всю, присущую только ему психологическую палитру, яркими мазками воссоздаёт он гигантское полотно, монументальную фреску, повествующую о таинствах жизни и смерти, роковом предназначении человека и его сложных, подчас противоречивых исканиях, которые автор, как чуткий и требовательный художник, так проникновенно отобразил. Выразительные средства очень доходчивы и просты для восприятия зрителя. Выдающийся мастер и не стремится к внешнему изыску. Он не рядит пустоту в одежды многозначительности, сотканной из формального трюкачества. Чуткий и проникновенный художник (внимание: невероятно огромные уши, влажные глаза, подрагивающий носик оленёнка, черная, опять же мокрая, собачья пипка) успешно переводит на язык кино мысли и чаяния простых людей, их стремление к лучшей жизни, а подчас и к счастью. Правда, только правда в высшем её проявлении, в неприкрытой наготе, без недомолвок и умолчаний, доступно, обстоятельно, трагично, волнующе, а подчас и комично, легко, весело, чутко, но требовательно, в жёсткой манере, непринуждённо, мягко, неназойливо, всеобъемлюще отобразил. С какой-то горечью и затаённой болью в сердце Эверест Чашкин беспощадно, а подчас и противоречиво лупил по ковру, который вырастал до размеров гигантского полотна, монументальной фрески.

Гостев с трудом оторвался от столь волнующего зрелища, величественной картины к прерванному чтению, путешествию в другой город, страну. Он раскрыл книгу, «бух!» – а там всё то же, сначала котильон, потом контрданс, это вчера, шляпка, теперь уже украшенная лентами, кружево на платье, теперь на другом, буланже – танец такой, вся атмосфера затянута в тонкий муслин, у него – алый мундир, лицо под цвет его мундира, потому что покушал он плотно и выпил крепко, это тебе не пампушки с хреном, укусные. Бабушка в комнату: читаешь? Ага. Ты мне почитай. Прикинул: неожиданно, вслух, как-то ново, по-старому, семейно, в кругу, интересно, посмотрим, что будет. Вышел и сел на диван. Текст (стр.110) сразу пошел такой: «… что дух укрепляет тело и в самых суровых испытаниях. И всё же лейтенант Эдвард Гордон пребывал в сомнении, которое грозило перерасти в случае последующих событий в твердую уверенность в том, что он становится жертвой каких-то темных сил. Но зачем? Для чего вокруг него закручивается эта дьявольская карусель? Что значит появление этой незнакомой леди, её взгляды на него и таинственное исчезновение…»

– Стой, той, той! – встрепенулась бабушка. – Как книга называется-то?

– «Девонширская изменница». Роман.

– Ты расскажи хоть, о чём там было сначала…