Исчезнут, как птицы

Какие подробности… Никогда Гостев его больше не увидит (ну а вдруг? – толкнулось в нём, и потом: зачем это «вдруг»?), а вот, однако, зачем-то он ему попался, так чтобы отметиться на его пути, как, впрочем, и следующий представитель загадочных уличных кругов.

Гостева остановили слова, произносимые терпеливо поучающим и смиренным тоном. Это были пространные и безадресные, совершенно в пустоту, мимо прохожих, не обращающих на него никакого внимания, рассуждения стоящего в одиночестве посреди тро-туара человека, которые Гостеву выпало прослушать с нарастающим удивлением. «… Различия в физическом строении обуславливают и различия в восприятии внешнего мира. То, что ты сос-тавляешь, твоё внутреннее ядро есть отражение внешнего мира таким, каким ты его видишь. Толстый и худой, высокий и маленький – для них нет единого названия мира, у всех мир – разный, разные его объяснения. Тайна одного человека всё же выше отношений между людьми, и это совсем не корыстная и горделивая планка, угловато приставленная к фальшивому пьедесталу, нет-нет, «отношения» – это воздушное понятие, отказ от тайны, же-лание с ней рассчитаться, согласное на расставание с собой изначальным и пополнение с намёком на обмен, обогащение. Отдать похуже, взять получше. «А что ты мне дашь за это?» – детский вопрос, прозвучавший в дворовой песочнице, который в итоге приравнял куклу с оторванной ногой к уже порядком надоевшему клоуну, бессмысленно раззявившему рот. Повзрослели вроде. Теперь не куклами меняются и не клоунами. Но вопрос остаётся. Без обмена очень многое остаётся невыясненным. Интим – намёк общества на тайну человека. Намёки и развивают отношения, присваивают им почётное звание «тайны», которое не вполне ими заслужено, – какая же это «тайна», если неизвестное «n» в лучшем случае равно двум, а чаще даже больше? Тайна отношений между людьми представляется более тайным отношением воздуха, которым они учащённо дышат, к самим людям. Он их оценивает. Они же этого не видят и ищут причины друг в друге. Потребность в друге… И его поиски», – договорил он и увидел Гостева.

Странный, очень странный лектор… Никакой заброшенности или потёртости во внешнем виде. Напротив, этот отменно выбрит, голубоглаз, с крупной головой, проросшей коротким белёсым ёжиком. Он шёл прямо на Гостева; дальняя, на первый взгляд случайная улыбка на чистом, белом лице, переходящая в сладкое, искристое «здравствуйте», совершенно такое же, как сахар, как и то, что он говорил далее, – на всём лежал отсвет видимых только ему граней, скорее всего граней истинного благообразия и какой-то нездешней святости. Он не говорил, а будто декламировал, и не Гостеву, а кому-то ещё. Гостев только присутствовал.

Начало было серьёзное, такое: «Можно вас спросить? Извините, – он тяжело вздохнул. – Дело в том, что у меня померли родители, а я жил в Загорске. – Он очень нажал на «з» и «г». – Вот… Ну и приехал сюда. Дом я свой продал. – Он махнул рукой с обмотанной вокруг неё пустой сеткой. – Но что-то мне не нравится здесь, что-то… Вот как-то заело, – начал он крутить сетку, – сам не пойму отчего… Никак что-то не получается, концы не сходятся… – Он выкручивал сетке несуществующие руки. – А я жестянщик, – неожиданно проговорил он, – квалифицированный жестянщик, – медленно, нараспев и уже увереннее заявил он. – Но вот пока не работаю».

Ошеломлённый Гостев посмотрел на него, не понимая, чего он хочет. Говорил он достаточно громко, чтобы их услышали прохожие, и Гостев нетерпеливо оглядывался по сторонам. Неизвестный чудак помолчал ещё некоторое время, потом решительно поднял глаза на Гостева и попросил: «Дайте мне три копейки («Скромно», – пробормодумал Гостев), мне только булочку купить небольшую. А я у вас больше не попрошу». Он пытливо смотрел на Гостева, и когда увидел, что тот полез в карман, стараясь нащупать мелочь, опять сказал: «А я больше и не попрошу».

Рука Гостева застряла в узком кармане брюк, но всё-таки он вытащил монету и мельком взглянул на неё, – нет, не угадал, – это было пятнадцать копеек. Досада его взяла, но всё же пришлось ему сунуть их в руку квалифицированному страннику, мужчине, жестянщику. А тот чувствительно приподнял левую бровь и, делая поклон, говорил уже в спину Гостеву: «Благодарю вас, молодой человек. Только благодарю». Гостев быстро уходил. Не оглядывался.

Об лица встречных прохожих стирался его взгляд. Случай тыкался в него слепой равнодушной мордой, оставляя следы чёткие, но необъяснённые. Надоело. Сил больше никаких нету. Слишком много случайных встреч для одного дня. Почему к нему так липнут? Знак, что ли, какой на нём начертан тайный, или, как в сказке, у него во лбу звезда горит и на её призывный свет они тянутся? Или предположить ему, что тут, может быть, рыбак рыбака видит издалека, и потому случайные волны, окатывая его с ног до головы, делают его притягательным для обращений к нему совершенно незнакомых людей, для их просьб, а затем и настойчивых требований, в результате чего с его стороны выходят уступки, сомнения иногда переходят в слабые попытки сопротивления и тогда выглядят, как худшее из оскорблений (на него так надеялись!), прихватывая целый поток обвинений: неверность, предательство, свернул на полпути, отказался – всё это подходит к нему, всё это может так и быть, он просто уверен в этом. Его могут о чём угодно попросить, главное, чтобы с улыбчивым стеснением, одновременно нисколько не сомневаясь в своей правоте, и он не сумеет отказать, он будет постепенно сползать к соглашению: я? меня? разве? возможно, ладно, хорошо, точно, замётано, железно… Вот так.

Привычка к замкнутости. Как если бы он находился в маленькой комнате и, зная, что за ней есть другие комнаты, тем не менее ни разу там не удосужился побывать. А к нему прорвались из других комнат. Зашли и интересуются: ты чего тут сидишь? Или: как пройти дальше? «Да не знаю!» – начинает он артачиться. «Брось куражиться! – говорят ему. – Ты же наш, тоже можешь поехать и уже едешь в эвакуацию, в больничку, зимой и летом одним цветом, в шапке-ушанке, чёрных сапогах», – ни жарко такому, ни холодно, не устаёт он от столпотворения в голове и словоговорения, дыхания улицы, её открытых недр, её невидимого гнёта. Вот они – они твёрже, как-то увереннее выглядят, чем он. Идут поодиночке, по двое, взявшись за руки, с детьми, – размашисто так шагают.

Если против тебя что-то одно, то это одно со временем станет против тебя всем.

У него нет к себе уважения. Уважать себя – значит отказывать другим. Того, кем пользуются, того не уважают. Гостев вдруг подумал, что его использует ГОРОД в своих каких-то непонятных целях, а может быть – о ужас! – и совершенно бесцельно.

Есть у города масштаб, размеры. Но как мелок он, мал. Он похож на скамейку, на которой всем хватило места, всех знаешь в лицо, сидишь посередине и сутуло жмёшься от плотного соседства.

Гостев глубже. Сколько их, таких прохожих? Что же теперь, на каждого он готов обратить внимание и потупить взор?

Нет, он не идиот.

Шарканье подошв по асфальту, цокот каблучков навели его на мысль, что из таких людей, как он, складываются минуты. Часы складываются ещё из чего-нибудь. О дне нельзя сказать ничего определённого. Неделя создана для оправдания работы, увязки графика, привязки к местности и обрывается с листком календаря. Месяц выложен днями, как кафельной плиткой. Секунды-Гостева там не найдёшь. Год – понятие космическое. Пустыня, тайга, город.

Всем правят закономерности безликой математики. Всем случайным встречам он обязан включению себя в систему статистики, которая относится не к собственно человеку, а к его роли в предлагаемых обстоятельствах, потому и не публикуется, так как выходит не совсем радужной или даже никакой не выходит.

Всё может быть… Пока что он идёт по улице. Но вот два раза его толкнут, наступят на ногу, заденут локтем, на третий раз он упадёт, сам он не встанет, его не поднимут, пере-шагнут пару раз, потом наступят, потом ещё, смелее, и он станет расхожим звуком, шарканьем подошв об асфальт, впечатается, затеряется в зёрнах щебня.