Страница 17 из 29
Под Новый год у него оказалось две ёлки. Он в двух местах себе заказал, чтобы хотя бы в одном из них получилось. Одну лишнюю надо было кому-то предложить. «Другу»? У него есть. Он посоветовал: «Вот ей в самый раз. У неё-то, наверное, нет?» – «Смеёшься?» – спросил Гостев, но предложил. Она очень обрадовалась и с радостью согласилась приехать к Гостеву домой, чтобы её забрать. Он встретил её вечером, сразу на автобусной остановке, придерживая руками еловое туловище, чтобы оно не завалилось от порывов ветра. Она несколько растерялась; не ожидала его здесь увидеть, думала, что до квартиры его дойдёт. Он, пока она соображала, что предпринять, потянул её на автобус, шедший в обратную сторону. «Ты меня проводишь? – спросила она. – Понятия не имею, как её поставить. И где?.. Комната такая маленькая». – «Конечно», – сказал он и с трудом запихнул её и ёлку на заднюю площадку, отбиваясь от проворных локтей желающих уехать, прикрывая глаза от холодных еловых иголок. «А ты?» – крикнула она ему вместе с морозным лязгом наконец-то закрывшихся дверей. Он только руками успел развести на прощание – что, мол, я, толпа не пускает.
– Тебе бы ещё надо было сплясать перед дверью, – заметил «друг», выслушав рассказ Гостева об отдаче ёлки.
– Зачем? – удивился Гостев.
– Чтобы отпраздновать свою победу.
– Ну хамить-то вроде не надо…
– А то, как ты поступил, разве не хамство?
– В чём же здесь хамство? Я человеку ёлку к Новому году обеспечил. Где бы она её искала?
– «Человеку»… Не смеши, разве ёлка ей была нужна?
– А что же? – будто бы удивился Густев.
– Понимаешь, – размеренно говорил «друг», – бывают предлоги «в», «на», «под», а бывает «ёлка».
– Не понимаю, – пожал плечами Гостев. – Я только одно понимаю: если это так настойчиво, то что-то тут нечисто.
– Ну, конечно, – сказал «друг». – Ты только о сложных понятиях можешь иметь представление, простейшие тебе не даются. Вот если звёздное небо, какие-нибудь категории, политический словарь… то можно, а если человеческие чувства, без словаря, то…
– Ты смеёшься надо мной? – прервал его Гостев.
– Я? Нисколько.
Звёздное небо, понятия и категории на случайно были упомянуты «другом»; все их разговоры обычно с частного случая переходили к общим, глаза и мысли как бы невольно приподнимались к звёздам, а там уже всё смешивалось, что угодно могло быть, – звёзды на небе, в глазах, на погонах, символы, болезни, синонимы, парадоксы; оттуда обзор был всеохватный, философский, и приятно было в обжитом, проверенном тепле порассуждать о далёком и неизвестном, начав с самого простейшего, но неразрешимого. И тогда Гостев заявлял, словно пьянея от непомерных обобщений, от жаркой атмосферы столовой, что «человек сам во всём виноват. Зачем ему искать причину? Он виноват хотя бы в том, что позволил причинам быть незыблемыми, существовать им так, как будто это всем необходимо, как будто без этого нельзя и ничего не будет. В принципе же все со всем согласны. Только бы не резали и не убивали. Да и этому найдут объяснение. Из объяснения потом причину вытянут – нарастят ей мускулы покрепче, чтобы она как можно совершеннее была».
«Неплохо, – говорил «друг» и спрашивал его: – Ещё компот?»
И Гостев говорил: «Низкий уровень культуры… У кого? Надо всё-таки понимать, о чём речь. Может быть, низкий уровень осмысления жизни. Так нам никогда не взлететь… Какой-то код заложен в нас, что-то от дремучих гадов с их нетерпением и подозрением. И в каждом мы ищем этих гадов, этих змей. А искать змей надо в собственном саду!»
«Очень даже неплохо», – замечал «друг», поглаживая небогатую свою бородку.
И продолжал Гостев: «Все эти троллейбусы, автобусы, линии электропередач, плохие дороги, да хоть и улучшенные… всё это направлено на то, чтобы человек расстался с собой. И тогда, стало быть, уже с утра для человека важен не другой человек, а автобус определённого маршрута. В этом же легко убедиться!»
«Ну-ка, ну-ка», – оживлялся «друг», его худое, нервное лицо словно просило ещё чего-нибудь этакого.
«Вот я и говорю… – расходился Гостев; рот в крошках, жарко, душно, шумно вокруг, но разговор для двоих, им двоим слышно: – Мы можем извертеться как угодно, но… Никто ведь не говорит о главном. И не скажет. Потому что все разговоры проникнуты человеческим отношением, то есть иронией, серьёзностью, насмешкой, трагизмом, равнодушием и так далее, а выше этого стать невозможно, это даже не фигура. Пожелание… В мыслях иногда что-то мелькнёт… Это «что-то» – вне слов. Человеку дана возможность оценивать, но то, что дало человеку эту возможность, самого его никак не оценивает. Это вне оценок и пристрастий. Все уравниваются… Оно… Оно остаётся страшно вечным. А если отвлечься от человеческой оценки неизвестного, то и сказать ничего нельзя будет. Молчание. А как слово – значит уже отношение».
«Вот как? – задумывался «друг». – Я что-то не помню…»
«Память… – перебивал его Гостев. – Память – это внутреннее время, вступающее в противоречие с внешним. Их два, времени. Временем можно руководить внутри себя. Это особое, внутреннее время. Не то, что стирает надписи на могилах, а то, что стирает внутри нас… Несоответствия существуют. Их очень легко обнаружить. Показалось, что прошёл целый час, а на деле минут десять, не больше. Так часто бывает. Внутреннее время намного богаче и, если так можно выразиться, «длительнее» внешнего. Циферблат, стрелки – это всё подгонка внутреннего времени под внешнее, стремление к худому миру, порядку, социальности. Внутреннему времени никакой циферблат не нужен, оно измеряется интуицией. Память о хорошем говорит о преобладании внутреннего времени над внешним…»
«А если они совпадают?» – спрашивал «друг».
«Значит, ты похоронил своё подлинное время и следуешь внешнему распорядку. И давно уже. В детстве с ним обычно начинают расставаться. Незаметно так. За игрой, во дворе ребёнку просто говорят, когда ему надо быть дома. Потом «во сколько» и куда надо пойти. Приучают. Потом надевают на руку часы – в подарок. Приручают. И пошло уже, поехало: не опоздать, не упустить. Вовремя жениться, вовремя…»
«Вот-вот, – оживлялся «друг» и подавался вперёд. – Женщины?»
«Женщины – это самое уязвимое место в мужчине. Подсознательно они ведь верят в насилие. Даже так: они отчётливо понимают, что без насилия ничего не будет. Это единственный способ, который позволяет им осуществиться. Хочется им, чтобы их как-нибудь так удачно уговорили, чтобы они и невинными остались и удовольствие получили. Чтобы ни в коем случае нельзя было подумать, что она сама, – её заставили, у неё не было выхода. И при этом жертвенность, с какой они всё это проделывают над собой. «Ну зачем тебе это?» – с мукой в голосе, в глазах, оттого что напал ты на верный след, оттого что началось уже у неё внутри, пошла чувственная работа. Они отдают себя в пользование, они пользуются тобой. Они похожи на консервы, которые надо вовремя употреблять. Но как на их лицах прочитать срок годности? Они не знают, чего они хотят, – думаешь ты. Они прекрасно знают, чего хотят, – твоего согласия, признания в том, что ты принимаешь жертву. Не меньше. Жертва запечатан-ной банки. А вдруг взорвётся? Вдруг сделает из тебя инвалида собственной совести? Ты принял жертву – тебе и судить, тебе решать, значит, тебя будут судить, обсуждать, выражать неудовольствие, говорить о непонимании, о чёрствости, бездушии, эгоизме… Как – наелся?»
«Ещё немного осталось, – проговорил друг с набитым ртом. – Но мне кажется, что ты несколько…»
«Ты пойми, – расходился Гостев, – женщина – это свобода. Когда существуют очереди, прописка, широкий круг дефицита, становящийся ещё шире, глагол «достать», или у тебя просто нет денег, то понятия женщины не существует. Она становится невыносимой, как многочасовое стояние в очереди под «энным» номером. Она подпадает под этот разряд, она сама становится дефицитом. Потому нельзя говорить о женщине, если отсутствует, например, горячая вода. Таковы условия, в которых мы живем. В очереди нет выбора. Берут то, что дают. И если ты обходишь стороной очередь, то в итоге ты минуешь и женщину».