Исчезнут, как птицы

Солнце разгоралось в силу ветра, полоскавшего флаги. Туда, где их было больше и где глухо бухал медью оркестр, и двинулся Гостев. Он не ошибся. Там выстраивались колонны, и люди топтались на месте в ожидании движения, курили, посмеивались, рассказывали анекдоты, кое-где пели. Гостев никак не мог найти свою колонну. Он, конечно, знал, что трест №5 и «шарага» рядом должны быть. Но тут столько было всевозможных организаций, спрятанных за ряды цифр и буквенных сокращений, состоящих из одних только согласных, что язык спотыкался и упирался в зубы, бессильный вымолвить название, а уж тем более расшифровать то, что стоит за ним. Хотя бы одна гласная среди этого «клмнпрст № такой-то» уже была вздохом облегчения, а несколько – так даже попыткой сказать что-то, произнести небольшую речь, сообщить какие-то данные или выразить идею. Гостев так и ходил и вглядывался, морща лоб ещё и мыслью, что всё теперь, не успел он, прошли уже дальше, по площади уже идут, мимо трибун, там и Лариса должна быть, пройдут и разойдутся, не увидеться ему с ней, – до тех пор, пока его не остановил внезапно выросший перед ним из толпы Шестигранник. «Стой! Куда ты?» – спросил он удивлённого его неожиданной трезвостью Гостева и сунул ему в руку транспарант. Стоять недолго пришлось. Чей-то голос – сухой и резкий, совсем не майский, бог знает в каком месяце можно таким голосом разговаривать, – скомандовал: «Вперёд! Не отставать!» Гостев узнал – чей, лицо увидел, повёрнутое к ним, худое и чёрное лицо Кирюкова. Шестигранник толкнул Гостева в бок: «Разворачивай». – «Что?» – рассеянно спросил Гостев, оглядываясь назад, – где-то там Лариса должна была идти. «Как что?» – удивился Шестигранник; двигаясь вперёд, он одновременно начал отходить влево от Гостева. Разворачивать. Гостеву неловко было держать обеими руками полое металлическое древко, на котором натягивалось ветром развёрнутое, там буквы были, а ещё выше небо – рыхлая лыжня, след от реактивного самолёта на ярко-голубом и связка разноцветных шаров, резво поднимающихся вверх. Гостев чихнул от солнечных лучей, попавших в ноздри. Снова оглянулся. Головы. Улыбки. Голоса. Случайная песня «на закате» обрывком «ходит парень» над головами, заглушённая бодрым голосом репродуктора, приветствием, призывом, борьбой «возле дома моего», увеличением, пожеланием, славой, честью, дисциплиной, заботой, совестью, умом, эпохой, легендарной, овеянной, «и кто его знает», прогрессом, ещё большим, ещё лучшим, «чего он вздыхает», чтобы усилить, достигнуть, закрепить, овладеть, воплотить, «два загадочных письма», трудовой рапорт, коллективный разум, «в каждой точке только строчки», увеличить на три и семь, снизить до двух и трёх десятых, «на что намекает» грядущий, не имеющий аналогов, непреходящий, беспрецедентный, уникальный «только сердце почему-то» с четырёх и шести десятых процентов, тонн, миллионов штук, тысяч метров, единиц оборудования к пяти и восьми, в общем, 6-40, 7-32, «сладко таяло в груди», так что УРРРРРРРРРРРРРРРА, ТОВАРИЩЩЩЩЩЩИ-!!! «Ура!» – закричал Гостев, но голоса своего не услышал. Металлическое древко, выскальзывая из рук, клонилось в сторону, транспарант заваливался, и Шестигранник подёргивал иногда Гостева, как за поводок. «Да-да, – думал тогда Гостев, – я стараюсь» и сжимал руку потвёрже. Снова вверх, снова прямо. Рядом Иван Петрович толкал перед собой какой-то велосипед; нет, не велосипед, тележка такая с закрепленным на ней плакатом в лампочках: итоги, достижения, кривая роста на графике – тоже вверх. Потом Иван Петрович куда-то исчез, и Гостев увидел большую букву «А» и другие буквы, тоже большие, нестройный алфавит, из-за которого ему улыбнулась Лида, и муж её, высокий жизнерадостный мужчина в чёрном берете с пипкой, улыбнулся. Теперь он толкал тележку. За ним машина, голубые округлости ЗиЛа, а что дальше – не видно из-за другого плаката, на котором белый голубь доклёвывал расколотую пополам чёрную бомбу.

Вдруг свернули и вылились на широкий проспект. Тюбик выжался до отказа. Уже видна площадь, трибуны. Кирюков, с праздничной лентой через плечо, придерживал рядом идущих, выравнивал фронт, – надо держать дистанцию с предыдущей колонной. Вперёд, в свободное пространство выехал ЗиЛ, за рулем которого очень ответственно сидел Витюшка, а за кабиной, на платформе на широко расставленных ногах стоял Яков Борисович Швеллер, старый токарь, склонившись над токарным же станком. Солнце поймало блеск его очков, водружённых на носу, скромную, по случаю, улыбку и взгляд поверх очков, – какой-то хитроватый, подумал удивлённый неожиданной картиной Гостев, знай, мол, наших! «Ого!» – так подпрыгнуло, застряв у него в горле. Поразился не только он. Это было полной неожиданностью для всех. Вращалась закреплённая в патроне деталь; Яков Борисович крутил маховичок, подгоняя резец. Началась обработка, и пошла завёртываться в кольца стружка. «Ура!» – рвануло возбуждённый майский воздух широким возгласом над головами демонстрантов, и люди повернули головы от выглядевшего сюрпризом станка («Вот оно, секретное оружие», – подумал Гостев) в сторону высокой трибуны из рифлёного железа, с которой наконец-то поравнялись, а там стояло руководство. По всей длине трибуны, украшенной цветами и какой-то зеленью, напоминающей траву, то тут, то там поднимались руки – одна, две, три одновременно и вяло покачивались над плечами одними ладонями на манер фарфорового китайского божка. Половина стоявших была в очках, а те, кто был без очков, так напряжённо щурились, что глаз совсем не было видно – только разрезы под полями серых, низко надвинутых шляп. Странно, подумал Гостев, такая жара, он вот в рубашке одной, а они в шляпах стоят, плащах. Может быть им известен другой прогноз погоды на сегодня? Будет холодный дождь, град? Или выпадет снег? А в толпе демонстрантов каждый спрашивал себя и соседа своего, толкая в бок: кто из стоящих на трибуне главный? Где он? Гостев пытался найти его посередине; отсчитал слева восемь человек и справа тоже восемь. Итого шест-надцать. Двое в середине. Кто же из них? Гостев хотел в лицо ему посмотреть, но они были какие-то одинаковые. На портретах, которые несли люди, они выглядели значительнее как-то и разнообразнее, даже живее их живых. Пока народ гадал, кто же да где же, одна из двух центральных фигур в очках склонилась к соседней, прищуренной и, указывая пальцем в сторону Якова Борисовича, усердно нарезающего резьбу (ах, как бешено вращалась деталь!) спросил: «Кто это? Какая организация?» – «Сейчас узнаем», – ответил прищуренный и обратился к стоящей позади третьей фигуре, в очках и прищуренной одновременно. «Молод-цы!» – сказала центральная и судя по всему главная, фигура на трибуне, выслушав сведения; поднялась ладонь и сделала несколько дольше обычного покачивающих движений над застывшим плечом, – посылала привет текущей внизу разноцветной, говорливой реке, огороженной для порядка, для того, чтобы не выйти ей из берегов, бакенами, поплавками, фуражками, в которой то тонули, хватая ртом воздух, то снова выныривали лица людей, похожие на блестящие капли. Лицо Гостева было каплей, переполнившей чашу его собственного терпения; когда транспарант выпадал из его рук, тут же дёргался поводок. «Да держу, держу», – говорил про себя Гостев и думал, спохватываясь: «А где же Лариса?»

Наконец площадь осталась позади. Колонна вздохнула, расслабилась, и хотя продолжали идти все вместе по улице, начала рассыпаться на отдельные группы – по возрасту, по интересам, по необходимости совместно двигаться в одну и ту же сторону. У Гостева был прежний интерес, но напрасно он оглядывался, ища в смеющихся девушках, обгоняющих его, знакомое лицо. «Давайте с нами!» – кричали ему. – «Куда?» – спрашивал он. – «Туда», – говорили ему, кивая вперёд, а там где-то уже позванивала гитара, баян расстраивался не вполне трезвыми, раздольными аккордами, на позицию девушка провожала бойца, цвели сады, не подшиты, стареньки, о будущем загадывал, о свадьбе думал ты, и Гостева обдавало горячим дыханием их рвущегося наружу хорошего настроения. «Я своих ищу», – запоздало отвечал он, но каких «своих», не уточнил; то ли девушек, таких же, как эти, что они, наверное, и поняли, то ли других, более симпатичных, хотя и эти «ничего» были… А потом ему попросту предложили выпить. Рука незнакомого парня протянула ему бутылку. Он сказал, что не пьёт. Ему очень удивились. Спросили с ехидцей: а, может, и не куришь? Ну да, ответил он, не курю. А они ему тогда сказали… Но что они ему сказали, Гостев не расслышал, его оттеснила стайка новых симпатичных, новых «ничего», которая унесла вместе с собой предложенное и дальнейшие расспросы. Вот так: только что всё смеялось, махало руками, бухало приподнятыми нотами и вдруг размываться начало, расползаться по переулкам. Гостев стоял и вертел по сторонам головой, словно он ещё что-то нужное ему мог увидеть. Тяжёлая голова, лёгкие ноги. Легко было ими куда-то пойти и стать неожиданно беззаботным. Выйти на берег вместе с Катюшей или посидеть, поокать. А и хорошо! Но лучше пойти домой, туда, куда не долетит сегодня птица счастья завтрашнего дня. Она вылетела только что из динамиков, установленных в медленно проехавшем агитационном автобусе. Перегруженная, неправильная голова. Стеклянный взгляд. Он застыл. Словно что-то ему надо решить. Происходит смещение центра равновесия. В нём, в мире. Какая-то неправильная, ставшая шире обычного улица. Неуправляемая улица, но людской поток в одну сторону. Всё уже и уже становится его хвост. Нелепое желание ухватиться за него и вытянуть те принципы, по которым происходит и развивается движение, понять, что мешает влиться в него. Иной раз покажется, что уже ухватил, потянул на себя, но он выскальзывает из рук (как бутылка?) или выпускает его он, Гостев, растерявшись от неожиданности приобретения. Понятия, такие же сложные для понимания, как «коллективный разум». Вот почему такое смутное чувство опустошения. И вдруг неожиданное, лёгкое головокружение и нарастающее ощущение свободы. Откуда? Как – откуда? А куда бы он с ней пошёл, даже если бы они встретились? Он не знал. У него не было плана – в этом честно надо было себе признаться. Только намётки, которые сейчас превращались в вырванную страницу из неудавшегося черновика, и потому легко было ему, Гостеву, представить себя толстым и несколько неуклюжим, но всё же чинно вышагивающим с Ларисой под руку, вдыхающим воздух, наполненный чистотой их банального разговора, птичьим щебетанием, шелестом солнечного дня, под духовой оркестр, который в городском саду играет и нет свободных мест, так что вход им туда заказан, как и повсюду, куда не сунься, потому что есть ребята не толстые, сухие, поджарые, выносливые, быстрые, которые успели занять все места и сидят со своими девушками за столиками и уминают целые пирамиды мороженого, сложенные из белых шариков, политых тёмным сиропом. И тут, конечно, дирижёр опускает свою волшебную палочку, и в переставшей гудеть медной трубе отражается кривая усмешка Гостева. Виновен. У всех людей есть планы, пускай не на жизнь, на день. А у него и этого нет. Что у него есть? Транспарант в руке. Он продолжал сжимать его. Привык. Чтобы играть во что-то, надо знать правила игры. Она бы ушла домой. А там её мама. Как-то однажды в разговоре с Ларисой по какому-то пустячному поводу он сказал ей с улыбкой: «Да тебе мать твоя то же скажет!» На что она заметила строго: «Не мать, а мама», – сказала очень быстро, сразу поставив его слово в нехороший на слух, запрещённый ряд. Поправка к тому же резкая, словно тронул он что-то нежное, без перчаток. Несомненно, нежное и близкое для неё, но… Гостев растерялся. Неужели, когда он говорит, ему надо надевать перчатки? «Мать» – не «мать твою», как составная часть ругательства, и не роман Горького. Так как же? Ни разу что ли не говорил он до этого «мать»? А «отец», например? Можно говорить «отец», а не «папа»? Как он своих родителей называет? Теперь уже не было возможности проверить. Старый отец и боль-ная мать, ради которых ему ну никак нельзя было выехать в район по распределению, три месяца как находились в Африке, где они занимались не омолаживанием и лечением, а разведкой и добычей полезных ископаемых для недавно освободившейся от колониального гнёта дружественной республики, большей частью своей располагавшейся в знойных песках. Да ладно, подумал о Ларисе Гостев, хватит. Он понял тогда, что, разговаривая с ней, он обязательно будет говорить ещё и с её мамой. Хотя нет, с матерью у него вышел бы совсем другой разговор.