Шедевр

Интересно, какой же все-таки облик придал бы мне Оскар, если бы я действительно заняла место в его коллекции? Что он там говорил? Вдохновение или свобода? Слишком абстрактно… Я не художник, поэтому даже отдаленно не могу представить, как можно изобразить что-то подобное. К тому же, я заранее знаю, что так же изысканно и неповторимо, как у Оскара, у меня все равно не получится. А значит, и пытаться не стоит.

– Не знаешь, чем заняться, Эмеральда? – интересуется Оскар, когда, вернувшись обратно в дом после прогулки по двору, я обессилено падаю на стул и кладу голову на руки, вытянутые на столе.

– Вроде того, – честно говорю я.

Нет, правда, а что мне делать? Книгу я писать не буду, это я твердо решила, и ничто не переубедит меня нарушить данное себе слово. Оскару моя помощь определенно не нужна. Он, как и я, в работе одиночка и привык обходиться только собственными силами. Снова тут прибраться? Так за это время еще не успело скопиться достаточно пыли или мусора, чтобы это стало заметным. А прибираться в месте, которое выглядит чистым? Увольте, я не чистоплюйка. Вот и остается только мотаться без дела или читать книги в библиотеке. Но для последнего у меня несколько не то настроение. Меня опять поглотила апатия, и вряд ли я смогу сосредоточиться на тексте книги, какой бы интересной она ни была.

– Иди поиграй на рояле, – говорит он. – Это поможет. Поверь мне. Я знаю.

Так как делать все равно нечего, я только пожимаю плечами. Можно и поиграть, хуже все равно уже не будет.

Икар по-прежнему взирает на меня с потолка, когда я иду в музыкальную комнату, и я невольно замираю прямо под ним. Мечта. Именно это символизирует для Оскара этот красивый юноша. А какая у меня мечта? Я не хочу, чтобы все это закончилось? Да, пожалуй, именно это. Я никогда ничего не желала сильнее, чем этого. Почему не может произойти чуда? Ведь Икар летит к своей мечте, и солнце не может помешать ему ее достигнуть.

– А! – я только машу рукой, в очередной раз делая себе втык, что убиваться по поводу того, что все равно произойдет, заранее бесполезно. Менее неизбежным оно от этого не станет, хоть ты об стенку убейся.

Вместо того, чтобы продолжить путь в музыкальную комнату, я захожу в комнату-казино. Она ни капли не изменилась с моего прошлого визита, но это и неудивительно – с чего бы ей меняться, если кроме нас здесь никого нет.

Проведя пальцами по поверхности игрового автомата, я флегматично дергаю за рычаг. Динь-динь-динь! Как и всегда, три семерки. Сколько времени прошло с того момента, когда я так же сидела и игралась? Я дано уже потеряла счет времени. Не знаю, сколько я уже здесь нахожусь. Недели, месяцы… тут ведь нет ни радио, ни телевизора, ни даже календаря.

Я сажусь за стол, за которым тогда – как будто лет сто назад! – пыталась писать книгу, заранее обреченную на провал. Он, да и вообще вся комната выглядит так, словно здесь еще недавно кто-то был. И несмотря на то, что, за исключением меня, тут никого не было уже очень долгое время, помещение не выглядит заброшенным. Даже бренди разлит по бокалам. Как будто сидевшая здесь компания солидных людей вышла на несколько минут и вот-вот вернется.

Не совсем понимая, что я делаю, беру один из бокалов и буквально опрокидываю в себя. Напиток оказывается довольно крепким и резким на вкус, так что я, как человек, до этого не пивший ничего крепче компота, позорно закашливаюсь. Боже, какая гадость! И как люди добровольно пьют такое литрами?! В такие моменты я перестаю понимать род человеческий…

Надо думать, Оскар уже сам не рад, что посоветовал мне пойти и поиграть на рояле. Нет, если бы я не зашла в проклятое казино, ничего бы не случилось. Кто ж знал, что от трех бокалов бренди меня так развезет… Понятия не имею, чем я руководствовалась, когда решила выпить оставшиеся два бокала, учитывая, что вкус первого был для меня далек от совершенства, но точно не здравым смыслом. Так что сейчас я издеваюсь над несчастным роялем, скрипкой, трубой и саксофоном, которые нашлись в музыкальной. И если меня издаваемые несчастными инструментами звуки откровенно веселят, и я хохочу, как укуренная, то Оскар от этого концерта явно не восторге, но пока не сказал ни слова.

В финале мне вспоминаются какие-то дурацкие диснеевские мультики, и я пробую, как мультяшка, руками играть на одном инструменте, а ногами, скажем, на рояле. Какофония в результате получается знатная, звучит, как какая-то мелодия из преисподней. Даже проскальзывает мысль, что “как живые” шедевры Оскара вполне могут проснуться от подобного, но обходится. Да это и не требуется. У меня богатое воображение, с ним никаких наркотиков не надо. А если подкрепить его алкоголем, результат выходит тот еще.

– В следующий раз, Эмеральда, я, пожалуй, провожу тебя сам, – наконец произносит Оскар, когда мой пыл сходит на нет, я устаю мучить инструменты и начинаю засыпать прямо там, растянувшись на ковре. Мои губы сами собой растягиваются в улыбке от его слов.

***

Самовнушение – великая вещь. До этого я и не задумывалась, как легко настроить или даже запрограммировать себя на что-то. Надо только захотеть. Что я и сделала, поэтому моя вынужденная слепота при общении с Оскаром стала настолько привычной, что я даже перестала о ней задумываться. Мои глаза сами закрываются, когда он со мной в одном помещении. А если они все же открыты, я смотрю куда угодно, только не на него. Мне это ничуть не мешает. Я уже научилась ориентировать вслепую. Наверное, я все же слишком много времени провела в этом доме…

Даже мое любопытство давно пошло на попятную. Если он не хочет, чтобы я видела его лицо, пусть так и будет, я это точно переживу. Еще ни один человек не умер от любопытства, и вряд ли я стану первой.

Черт… Ну вот почему?.. Почему, стоит только что-то для себя твердо решить, и я тут же поступаю иначе? Очередное доказательство того, что лучше ничего вообще не решать. А сожалеть о произошедшем вследствие нарушения решения еще глупее.

– Откуда у тебя шрам?

Означенный след от травмы, явно от ожога, идущий от правой части шеи до груди, выглядит просто ужасно. Даже боюсь представить, что могло его оставить. Вообще, у Оскара оказалось предостаточно шрамов, словно его в детстве регулярно избивали, хотя сам он это отрицает, списывая все на опасные хобби.

– Неудачный эксперимент с серной кислотой, – отвечает он.

Да уж, и правда неудачный. Ожог, судя по всему, был весьма серьезным, впрочем, у меня не так много опыта, чтобы определять серьезность травм на ощупь.

Я не знаю, как так вышло, что мы оказались здесь, в моей спальне. Это произошло само по себе, и ни у кого из нас не было ни сил, ни желания останавливать это безумие. А я уже успела начисто забыть, каково это, полностью отдаться чувствам, перестать рационально смотреть на мир и поступать так, как хочется. Поэтому я позволила Оскару делать все, что ему угодно, не думая о последствиях, полностью окунувшись в здесь и сейчас. И послав к черту все сомнения, беззастенчиво наслаждалась прикосновениями его рук, скользивших по разгоряченной коже, его губ, ласкавших мою грудь, и голова шла кругом от удовольствия и ощущения его близости. И сама я, словно обезумев, прижимала его к себе, сторицей возвращая каждый поцелуй, каждое прикосновение. А потом он вновь перенимал инициативу, и все начиналось сначала.

А сейчас я могу только горько усмехаться и уже в который раз понимать, что грош цена моим решениям. Говорила же себе, что до такого не дойдет, что не перейду черту. Какой бред…

Нет, я не жалуюсь, просто эйфория отступает, а вместо нее приходит мой обычный рационализм, безжалостно отмечающий, что сейчас расставаться будет гораздо, гораздо больнее.

Но это того стоило.

– Знаешь, Оскар, – слова сами срываются с губ, – ты лучшее, что было у меня в жизни.

Никакого пафоса и ненужного сентиментализма или торжественности. Только правда.

– Я знаю.

Никакого самодовольства или превосходства. Только констатация факта.