Страница 72 из 81
Казнь епископа.
Казнь машиной.
О рассуждениях моих, приведших меня к идеи гильотины — я уже… Прошёл год с тех пор, как разгромив караван муромских «конюхов солнечного коня», я задумался об устрашении.
«Улита едет, когда-то будет» — русская народная…
Моя «улита» — приехала.
Повторюсь: казнь есть не только устранение конкретного куска мусора человечества из функционирования в реале, но и воспитательная мера, предотвращающая появление подобных фрагментов дерьма в будущем. Воспитательная функция казни до 19 века — в Европах обязательна и повсеместна.
Что я, империалист какой? Чтобы пренебрегать традициями и чаяниями всего «прогрессивного человечества».
Установка была прежде построена. На задворках. И — опробована. На брёвнышках, на баранах. Ныне её уместно изукрасили и перетащили прямо на Стрелку. На самоё остриё, на площадку, с которой хорошо просматривается и Волга, и устье Оки. Там в 21 веке парк сделают. Хорошее место, душевное.
Вот туда мы все и потопали.
Ропот народный то затихал, то усиливался. Уж больно эти «ворота с топором» ни на что не похожи.
Простенькое белое распятие на самом верху, мудрые мысли о смерти на нескольких языках и алфавитах по перекладине и столбам. Красные ленты на чёрном фоне обугленного дерева.
«Врата смерти».
«Оставь надежду всяк сюда…».
Входящий, вносимый, укладываемый…
Феодор, к этому моменту, несколько ожил. Начал кричать, рваться. Пришлось вставить ему кляп. Вот так, выгнувшийся, пытаясь сдвинуть затылком ограничительный брус, со связанными за спиной руками, он и лежал, привязанный к нижней доске, лицом к зрителям, в этих воротцах.
Сколько эмоций! Какая экспрессия! Натюрлих, факеншит!
Почти как в мой первый день здесь, в «Святой Руси».
«Утро стрелецкой казни» на Волчанке.
Разница? — Мозгов у меня прибавилось. «Святая Русь» жизни выучила. Потому рукоять топора — теперь у меня.
Ну, Ваня, с богом.
И я дёрнул рычаг.
Почему сам? Потому что тут… как бы сакральный смысл. Типа: Воевода Всеволжский — сильнее владыки Ростовского.
«Смерть — высшая степень унижения».
Унижение — для него, возвеличивание — для меня.
Ещё: я не могу поручить это дело кому-нибудь из своих людей. Оно… против общего русского закона, против «с дедов-прадедов заведено». Это — новизна. По общему чувству — опасная для жизни и души.
Только — личным примером. Первому — мне. Не посылая на столь опасное дело — кого-то другого.
Для них это святотатство. За которым последует расплата. Наказание божье, казни египетские. По «Житию Авраамия Смоленского»:
«И после того как блаженный скончался, сбылось пророчество святых апостолов о преследовавших и прогнавших святого, так что одних из епископов постигла внезапная смерть, у других же появились на ногах синие прыщи, которые лопались, а еще одному внезапный огонь, сошедший свыше, иссушил руки и ноги, у другого же распухла нога и начала гнить, а поскольку она прикасалась к другой, зараза перешла и на ту, и он умер лишь через три года, у другого же язык стал как затычка во рту, и, написав на доске, он признал свой грех, что изрек хулу на святого Иоанна Златоуста; а Евдоксию поразила жестокая болезнь, ибо у нее из недр шла кровь, а потом был смрад, и она извергла из себя червей, и так злообразно кончила она свою жизнь горькой смертью».
Мои люди, выросшие в этом, впитавшие «с молоком матери» вот такие суждения авторитетнейших мудрецов, ожидают вот таких последствий. С синими прыщами, иссушением или опуханием, с кровотечениями и червячками из разных мест.
По вере своей.
А мне — пофиг. Бред, брёх и суеверия.
Им — нельзя, мне — можно. Нужно.
«Будущее вкус не портит мне,
Мне дрожать за будущее лень;
Думать каждый день о чёрном дне —
Значит делать чёрным каждый день».
Нет на них Губермана.
Вымаливать, чтобы «ответка не прилетела», чтобы «чёрный день» не настал… Не моё.
«А не верю я
И ни в сон, и ни в чох,
Ни в вороний грай.
А я верую в свой червлёный вяз».
И Васьки Буслая — тоже пока нет.
Я этого хочу. Я хочу, чтобы эта сука — сдохла.
Треугольный нож, утяжелённый по верхней кромке дубовым брусом, стремительно ускоряясь по закону сами знаете какого Исаака, мгновенно пролетел по смазанным колёсной мазью канавкам в столбах гильотины.
Ударил Бешеного Федю чуть ниже основания черепа.
Чуть наискосок, из-за запрокинутой головы, прорубил шею.
Чавкнул, хрякнул. Остановился.
Плотно закрывая собой перерубленные артерии дёрнувшегося тела.
Голова, с негромким деревянным стуком, отскочила от удара в корзину.
Гильотина выплюнула. Тьфу.
Пришлось нагибаться, садится на корточки, вынимать отрубленную голову.
У Феди при жизни было не так много волос. В основном — на затылке. Теперь, запустив пальцы в эти лохмы, охватив, чуть наискосок, чтобы вытекающая кровь не замарала мне рукав, ладонью затылок епископской тыковки, я поднял Федину голову перед собой на вытянутой руке. Показал зрителям и, развернув к себе лицом, принялся разговаривать. С отрубленной головой.
Похоже на ибн Саббаха? — Есть разница: тот разговаривал с живой головой. Которая становилась мёртвой после фокуса. Мой фокус чуть сложнее.
– Нечестивый Феодор. Многие грехи совершил ты в жизни своей. Злодеяния и бесчинства столь великие, что нет тебе ни прощения Господня, ни заступничества Богородицы. Сатана пляшет в радости, предвкушая принять тебя в жарко пылающих печах преисподней. Но — нет. Нет тебе места ни в раю, ни в аду. Здесь, в кости твоей, запираю я душу твою. Здесь, в воле моей, будешь ты пребывать рабом бессловесным, бестелесным, безысходным. Нет тебе отныне надежды. Даже и на милость Царицы Небесной. Ибо отдан ты мне в холопы. Отдан полностью, отдан навечно. И покуда я, в существовании своём мирском или небесном, в мире горнем или дольнем, не отпущу душу твою — стенать тебе, изнывать и вопиять. Неуслышимо, безотзывно. Вот, висишь ты, уже и не живой, а всё — не мёртвый. Висишь в руке моей. В воле моей, во власти моей. Навсегда. Навечно. Понял ли ты?
Я повернул голову лицом к зрителям и встряхнул её. Мёртвые глаза резко распахнулись, будто вглядываясь в толпу. Там вдруг, в ужасе, в истерике, заорала женщина. И резко замолчала — то ли сама, то ли кто из соседей — рот заткнул.
– Не мною сказано: разница между величайшим грешником и святым праведником в том, что святой — успел покаяться. Ты — опоздал. Ты — попал. В руки мои. В лапы Зверя Лютого.
Оглядел присутствующих, сосредоточился и, усиленно, будто вбивая каждым словом длинные гвозди, раздельно произнёс:
– Так. Судил. Господь. Принимаешь ли волю мою?
Молчит, поганец. Не отвечает. Что не удивительно.
Чуть встряхнул голову епископа, чуть покачал из стороны в сторону. Будто побуждая к ответу непослушного ребёнка. Подёргал намертво сжатый зубами покойника кляп. Челюстные мышцы, до того сведённые предсмертной судорогой, расслабились. Челюсть отпала. Следом выскользнул мокрый, красный, удивительно, неестественно длинный язык. В толпе зрителей кого-то повело, зашатался, завалился. Дёрнулись в стороны, не понимая, соседи — обморок.
Там образовывались какие-то течения, водовороты. Кто-то пытался убежать. От этого ужаса. Кто-то, наоборот, распахнув рты и глаза, рвался ближе. Насладиться зрелищем, впитать подробности. Чтобы после упиваться собственным страхом. И страхом слушателей детального, красочного рассказа очевидца.
С краю толпы люди стали опускаться на колени, креститься и молиться. Волна коленопреклонения прокатилась по площадке.