Страница 70 из 81
Лет двести тому Ибн ал-Хайсам в Басре и лет через сто от «сейчас» Френсис Бэкон в Англии приспособят эту штуку для разглядывания солнечного затмения. А мы по простому — таракана на стенку проецируем. Живого, конечно. Вы себе ночёвку с метровым живым перевёрнутым тараканом в одном помещении представляете?
Изображение в обскуре увеличивается, переворачивается. Ещё есть вариант с размножением. В смысле — с множественными изображениями. И — с богомолами. Очень выразительное существо. Если крупным планом.
Тут я снова несколько Леонардо обогнал: кажется, он был первым, кто применил камеру-обскуру для зарисовок с натуры. Таракан — натуральный. Кстати… Живые химеры насекомых — производят сильное впечатление. Делаем. С очень противными голосами.
Ещё: нельзя сводить допрос к упрощённой формуле — да/нет. Исследуемый объект с определённого момента начинает подтверждать любое утверждение допрашивателя.
– На Луну летал?
– Да!
– Сатану в зад целовал?
– Да!!!
«…обыкновенно я никогда ничего не доказываю. Доказывают там, в Веселой Башне. Для этого я содержу опытных, хорошо оплачиваемых специалистов, которые с помощью мясокрутки святого Мики, поножей господа бога, перчаток великомученицы Паты или, скажем, сиденья… э-э-э… виноват, кресла Тоца-воителя могут доказать все, что угодно. Что бог есть и бога нет. Что люди ходят на руках и люди ходят на боках. Вы понимаете меня?».
Дона Рэбу — понимаю. Поэтому так — не надо. Эффектно, но неэффективно.
А как надо?
Ну, например… Чисто намёком.
В Древней Греции проводят конкурс скульпторов. Десяток гениев (каждый так о себе думает) выставляют продукты своей гениальности. Нужно выбрать один, авторитетное жюри — в душевной панике и желудочном расстройстве. Умный человек предлагает авторам указать два лучших изделия. Понятно, что каждый гений на первое место ставит себя. А вот второе… И Фидий объявляется победителем большинством голосов. «Вторых» голосов.
Задача: не раскурочить психику «объекта», добиваясь от него признания по конкретному вопросу. Задача — высвобождение. Отпустить «птицу его души» в свободный полёт по древу его личных ассоциаций. Пусть летит и поёт. Свободно.
Куча известных приёмов, типа «добрый/злой следователь» или «чистосердечное признание облегчает душу» — имеют, по сути, именно эту цель: освободить «птицу души» для «сольного концерта».
Я же предупреждал! Я — свободогей, вольнопоц, либераст и… как же это…? — А! Фридомайзер! Майзаю фридомом где не попадя.
* * *
– Петька, ты чего делаешь?
– Оперу пишу, Васильваныч.
– И про меня напишешь, и про Фурманова?
– Про всех. Опер так и сказал: Пиши про всех.
Вот такие «оперные арии» зазвучали в моих подземелиях.
* * *
Конечно, это требует бОльшего искусства допрашивателя. Больше внимания, способности «войти» в личность объекта, в тему… Просто — много больше бумаги. Для фиксации этого бреда. Времени и труда для осмысления. Для выявления нестыковок. И — стыковок.
Помощники Ноготка к таким сложностям были не готовы. Они прежде сталкивались с мелкими группами расхитителей. Два-три чудака, один-два эпизода… Здесь — система. Десятки людей, сотни эпизодов, несколько лет функционирования на огромной территории. Работы… непочатый край. Так что — безвылазно.
Какие там прибамбасы технологические?! Какой ткацкий станок с летучим челноком?! — Потом! Всё потом! Сейчас понять: вот этот чудак с вывернутыми на дыбе руками — врёт или только привирает? Вот это — важно.
Затягивать — нельзя. Через две недели застеночного бдения я получил весточку с верхнего края муромских земель: вниз по Оке идёт воинский караван. Из Рязани. С сыном Андрея Боголюбского — Изяславом — во главе. Цели неизвестны, дружина невелика. Но что Боголюбский к епископу… с пиететом — однозначно. Хоть к какому. Особа архиерея на «Святой Руси» — для светских властей неприкосновенна. Только митрополичий суд. Я про это уже…
Через два дня княжич будет здесь. И Федю… придётся отпустить.
Я был в ярости. У меня из под носа собираются утащить «лишний реал». И он снова станет в здешнем реале — не «лишним». Он будет ходить по земле, отравлять воздух и души человеческие. Он будет «в реале». А не в виртуале. Где ему и место.
По счастью, к этому моменту у нас было уже достаточно материала. Для проведения суда.
Факеншит! Для суда Ваньки-лысого над епископом Ростовским!
М-маразм!
Уелбантуриться и в болото закопаться!
Но мне… очень хочется.
«Если нельзя, но очень хочется, то можно» — русская народная…
Меня пытались отговорить. Все. Даже Гапа:
– Ванечка, миленький. Не делай этого. Это ж ты всю Русь против себя! Ведь все ж озлобятся! Ведь противу всех законов-обычаев! Ведь никогда ж такого не бывало! Изведут тебя ироды…
А что сказал по этому поводу гражданин Рабинович? — «Не дождётесь!».
– Не дождётесь, не изведут. Все? Мне, Гапа, важнее твоя доброта да ласка. Важнее всея Святая Руси ругани да проклятий. Ты-то на меня не озлобишься? Не сбежишь, не струсишь? А что прежде не бывало… Всё когда-то — в первый раз случается.
Даже Мара, признавая мерзость епископа, необходимость его исключения из реала, предлагала более мягкий вариант:
– Ну придави его тихо. Помер там, от болячки какой. Хочешь, я ему так… комар носу не подточит.
– Спасибо, госпожа старший советник. За совет. Только мне просто его смерти — мало. Он убил моих людей. Всяк, кто на такое дело собирается, должен знать — он собирается умереть. Суд. Казнь. Публично. Чтобы на всю Русь звякнуло.
– Так-то оно так. Только он-то ведь… епископ.
– Сан — от наказания не защита. Наоборот — отягчающее обстоятельство.
Глава 46 1
Отчасти из-за такого общего мнения, из нежелания подставлять своих людей — ни присяжных, ни заседателей в суде не было. Судья — я. Один.
«Аз воздам».
И будет воздаяние моё… — полной мерой.
Не было у нас и адвокатов — здесь такой институт отсутствует, подсудимый защищается сам.
«Дикое русское средневековье».
Судебное заседание происходило в том самом «цирке», где несколько месяцев назад я объявлял о создании системы приказов и Табели о рангах.
Крышу уже поставили — мелкий моросящий дождик не мешал.
Полный, чуть сумрачный, зал народу. Две клетки для подсудимых. Одна — на пять человек, вторая — для одного, для Феди.
Федю с утра накачали опиатами, язык, ротовую полость — промазали новокаином. Так что он не мешал. Просто пугал людей перекошенной мордой.
Двое обвинителей, молодые ребята, погнали чтение избранных мест из показаний.
Быстренько пробежались по эпизоду в Балахне. Тут просто: были сторонние свидетели из моих насельников.
Потом пошли эпизоды из деятельности в епархии. Множество. Порезвился Федя над людьми в волюшку. По-изгалялся, по-зверствовал.
У нас не было, кроме двух исключений, показаний пострадавших по эпизодам вне Балахны. Только показания одних епископских людей против других.
Исключения — мать Манефа и Чимахай. Они, в качестве багажа, привезены во владыкином караване. После боя — обнаружены и освобождены.
Весной, когда я ушёл из Ростова, Манефу взяли сразу. Её не били, не пытали, не жгли, не ломали кости. Её пугали. Она, следуя моему прощальному совету, рассказала епископским катам всё. Не поверили. Феодор был крайне раздосадован тем, что обманулся в своей верной игуменье.
Она ж смолоду ради него на муки пошла! Отчий дом потеряла! Из верных — наивернейшая!
Поэтому ей ломали не тело, а душу.
Видеть её было больно: она похудела так, что только одни глаза да кости остались. Вздрагивала от любого звука. Не поднимала глаз, старалась не занимать места. При приближении любого крупного человека — мужчины или женщины — начинала скулить. Сжиматься, норовила присесть, забиться в угол.