Настоящее в будущем

— Здесь не так уж плохо, — уговаривала Белль. — Даже балкон есть. И вид из окна хороший. Ну, ладно, а?

— Ладно.

Загадка, как он на это согласился, но в итоге не пожалел. Способность женщин всё усложнять поражала его уже давно. Это касалось всех женщин. Коль тогда было пять, но и она порой сводила его с ума простыми вещами.

Их свидания длились в среднем по два часа, но на основную цель встречи уходило минут десять-пятнадцать, не более. Остальное время они тратили на общение. Необъяснимым образом их отношения снова будто начались сначала, только уже как-то иначе. Было в их встречах что-то лёгкое и почти невинное, до безобразия простое, будто они были парочкой детей, укрывшихся с головой покрывалом и воображающих, что так они спрятались от всего на свете. За закрытыми дверями номера время останавливалось. Он делал то, чего не делал никогда. Например, до этого он никогда не позволял себе есть лежа в постели и не смотрел телевизор. Впрочем, последнее вызывало мало сожалений.

— Объясни мне, что она делает и зачем? — спрашивал он у Белль, уставившись на экран.

— Ну, она … — неуверенно начинала Белль. — Знаешь, я не могу произнести это вслух. Это слишком глупо.

— Почему мы вообще тратим на это время?

— Потому что можем себе это позволить.

И лучший ответ сложно было придумать. Они смотрели глупый телевизор с передачами для идиотов, играли в карты, рисовали ерунду в блокнотиках, разгадывали кроссворды и занимались другими вещами, больше пригодными для детишек, только потому что могли тратить на это время. Потому что оно у них было, время.

Эти встречи завершились, когда отпала необходимость в их изначальном предназначении. Одним словом, Белль забеременела. Она позвонила ему сразу же, как узнала, и по её голосу он понял, что она в общем-то рада, но при этом ей немного грустно. Что же, и ему было немного грустно, но и он, как ни странно, был очень и очень рад, пусть и беспокоился о здоровье жены. К счастью, его опасения были напрасными: всё прошло как-то незаметно, быстро и легко, и, главное, без последствий для Белль. Альберт, его третий сын и третий ребёнок с Белль, был прелестен. Глядя на него сквозь стекло, он не мог в точности описать свои чувства, но среди них определённо была любовь, глубокая, немного печальная и самая настоящая. Когда-то он и помыслить не мог о таких подарках судьбы, а теперь, научился принимать их, как должное.

Белль и Альберта продержали в клинике четыре дня, начиная со дня родов. В первый день она была чересчур радостная и довольная, и, лениво развалившись, сообщила ему о своём решении остаться в клинике навечно. Во второй она назвала свое прибывание в клинике лучшим отпуском.

— Я могу и дома устроить тебе такой отпуск, — с усмешкой сказал Румпель, — если хочешь.

— Нет, — улыбнулась она. — Не выйдет, как ни старайся.

На третий он пришёл уже не один, а с Коль и Адамом. Зайдя в палату, Адам тихонечко устроился в сторонке, а Коль с криком индейца-ирокеза обрушилась на Белль, которая с готовностью, играя, нырнула под одеяло.

— Вылазий, трус! — потребовала Коль и продолжила более миролюбиво. — И где мой брат?

Голд должен был одернуть её, но это было чересчур смешно.

— В другой палате, детка, — мягко ответил он.

Коль отправилась на поиски, а Адам, по кивку отца, пошёл изображать её якорь. Именно изображать, потому что никто не может по-настоящему удержать корабль по имени Колетт Голд.

— Вот потому и не получится, — сказала Белль в продолжение разговора. — Как не старайся. Я никогда отсюда не уеду.

Она уехала на следующий день без лишних сожалений, с маленьким Альбертом на руках. Питала она особую слабость к Альберту, особенно на первом году жизни. Иногда казалось, тронешь — зарычит, а иногда, когда Румпель сам с ним возился, она ходила вокруг, как кошка, чьих котят накрыли коробкой, а входа не вырезали, что приходилось просто уступать ей: лишь бы не смотрела большими грустными глазами и не мяукала.

Дети… Они всегда для него много значили. Он часто вспоминал Бэя. Когда он впервые взял Бэя на руки, то пообещал ему, что никогда его не покинет и отчасти сдержал обещание: мысленно он до сих пор был со своим мальчиком. Но вот в реальности, на деле он его предал, и даже будучи тысячекратно за это прощённым, сам себя он простить не мог. Этим детям, даже Коль, он не давал никаких обещаний, старался ничего не загадывать наперёд, а просто был там, где должен был быть, — рядом. И они ценили это и любили его, невзирая ни на что: ни на то, кем он был, ни на то, что он сделал.

Ещё он освободился от заблуждения, что все дети похожи. Да, они похожи, но каждый представлял собой нечто совершенно уникальное. Выстраивание отношений с ними — великий труд, требующий внимания и наблюдательности. И, конечно же, он снова проводил параллели с Бэем. Отношения с Бэем строились на основе сильной взаимной любви совершенно естественным образом и потерпели фиаско. Румпель не желал разлучаться с Бэлфайером, не желал отпускать его от себя, опекал сверх меры, что привело к жажде свободы у сына, к попыткам разрушить рамки вокруг своей жизни, и Бэй винил во всем Тёмного. Только вот отношение Румпеля к нему всегда было таким, даже до того, как он стал Тёмным, и это неминуемо привело к тому что вся жизнь Бэлфаейера прошла мимо него. Это был мальчик, которому не нужен был отец, которому он был не нужен. Вот и получалось, что сохранить связь можно было, только поверив в её нерушимость. Ему нужно было научиться отпускать.

На эту мысль его навела Колетт, точнее, радость быть её отцом. Она была стихийным бедствием, перевернувшим его жизнь с ног на голову. Кипучая энергия, живой ум, незаурядный талант находить на свою голову приключения, непосредственность, свободолюбие, чуткость и любознательность, открытость и доброта. Перед ним стояло множество вопросов, но основных было лишь два: как эту энергичную натуру правильно направить и как её в итоге удержать? Он увлёк её одной игрой, потом другой, потом третьей, и сам заигрался, выстроив на основе игр и ритуалов сложные отношения, основанные на любви, товариществе и взаимном доверии. Коль действительно всей душой ему верила, искала объяснения каждому его поступку и защищала его. Это налагало на него определённую ответственность: он обязан был быть достойным человеком, хорошим человеком, чтобы ей было легче принять этот мир, чтобы не возникал диссонанс между тем добрым, чему её учили, и тем дерьмом, которым был полон мир на самом деле. Он всегда старался объяснять ей, что всё не делится на плохое и хорошее, что всегда есть полутона, но также существуют недопустимые вещи, которых стоит избегать. И пусть Голд сам сделал много недопустимого, ради неё остановиться было нужно. Ответом же на вопрос, как удержать, было «никак». Её нельзя удержать. Можно было только стать тем, кто ей требуется, и быть готовым отпустить её. Главно объяснить своему ребенку, что ты всегда будешь любить его и всегда будешь ждать, а если он пожелает уйти, то ты не попытаешься ограничить его свободу.

Другими были отношения с Адамом, которого Румпель всегда невольно сравнивал с Бэем: слишком велик был контраст между эмоционально подвижным открытым Бэем и уравновешенным, рассудительным Адамом. И с Адамом, как и с Коль, он тоже вёл игры, но немного иные. Когда Адаму было года два, он часто одаривал Румпеля долгим, непроницаемым, жутким взглядом, что заставило Румпеля придумать игру, действительную и по сей день. Смысл заключался в том, что Адам и Румпель не должны были смотреть друг другу в глаза. Проигрывал, соответственно, тот, кто смотрел первый. Всё нередко доходило до смешного и раздражало окружающих, и стоит отметить, что Румпель часто проигрывал. Позже, чтобы подчеркнуть важность ситуации, им просто достаточно было одного взгляда.

Ещё у Адама было притуплённое чувство страха. Он выкидывал такое, что волосы дыбом вставали, и не совсем нормально реагировал на некоторые пугающие резкие вещи. Однажды на него почти налетела собака, большая, бойцовской породы. Реальной угрозы не было: пёс был в наморднике и на поводке. Но обычной реакцией для пятилетнего мальчика было бы спрятаться за спиной родителей или попытаться спастись бегством. От такого Румпель-то подпрыгнул, а Адам просто сделал один шаг назад и с любопытством уставился на пса, на поводок, на хозяина и задумался. Чуть позже Голд понял, что всё это имеет мало отношения к храбрости. В случае с псом Адам точно знал, что тот его не настигнет и не видел причин бежать. Ему нравились предметы, их расположение и движение в пространстве, и чем интереснее складывались комбинации, тем сильнее увлекался мальчик. Помнится, чтобы точнее убедиться, Румпель взял небольшой стеклянный шарик и на глазах у Адама начал перекатывать его между пальцами: всего несколько простых движений. Когда он закончил, Адам улыбнулся, попросил шарик и проделал с ним всё тоже самое, а потом вернул, ожидая что ему ещё что-нибудь покажут. И он показывал, а затем стал придумывать ему задачки с различными предметами, начиная с костяшек домино и заканчивая кухонной утварью. Адама больше всех расстраивал переезд в Сторибрук и его магические способности. Он не видел в этом никакого смысла и интереса, но люди не всегда получают то, что им хочется. Голд подозревал, что его сын от скуки превратил весь город в одно большое игровое поле. Он хотел воспитать Адама мужчиной, которым никогда не мог быть сам, хотел уберечь его от психических и эмоциональных травм, которые когда-то нанесли ему, и которые он нанёс своему первому сыну.