Цветок в пыли. Месть и закон

Орудуя скалкой, Радха даже стала напевать какую-то полузабытую песенку, которую в последний раз пела еще в отцовском доме. Рамлал внимательно посмотрел на нее — он никогда не видел поющей эту славную девочку, так неудачно начавшую свою жизнь. Он хотел подойти к ней и погладить ее по опущенной головке, как делал это, когда Басанти была еще малышкой, но не решился — она все-таки госпожа, хозяйка в этом доме, где он только старый слуга.

Все было готово, но и Рамлал чувствовал, что им обоим надо как-то занять себя, иначе ожидание становилось слишком мучительным.

— Может, сделаем им баранину с овощами, а то что это за мясо — курятина, им разве наешься? — предложил он.

Ратха, никогда не пробовавшая мяса, пожала плечами, слушая эти слова из уст воинствующего вегетарианца. Он и сам, казалось, был смущен своим предложением и счел нужным объяснить его.

— Пусть живут так, как привыкли. Что нам учить их, ведь завтра их могут убить, они рискуют каждый день! И потом, боги не станут сурово судить тех, кто делает святое дело. Скорее, нам, не знающим вкуса мяса, придется отвечать перед ними за то, на какие суетные, ненужные дела потрачен наш век, — сказал он задумчиво и улыбнулся. — Хотя что ты, девочка, можешь знать о загубленной жизни.

— Кому и знать, как не мне, — горько ответила ему Ратха. — На что уйдет моя жизнь? Я ведь даже не смогу совершить главного дела женщины — родить и воспитать детей. Послушайте, дядя Рамлал, неужели это правда, что я, как и все вдовы, несу наказание за грехи, совершенные в прошлой жизни? Неужели я так страшно грешила, что у меня отняли мужа и обрекли на судьбу вечной плакальщицы? Что я могла сделать, дядя Рамлал? У меня в душе нет ничего плохого — я искала, старалась понять, но там нет ничего, за что могла бы настичь меня такая суровая кара!

Рамлал хотел остановить ее, утешив дежурными словами о покорности судьбе, о воле богов и милосердии их, но она настойчиво хотела договорить, выразить то, что мучило ее так долго.

— Я знаю, я родилась с этим хане бараха — написанным на лбу несчастьем, и ничего здесь невозможно исправить. Мне еще повезло, меня хоть не попрекают, не обвиняют в том, что своими поступками в предыдущих воплощениях я свела в могилу моего мужа. Но я часто чувствую себя так, что лучше бы мне было сгореть вместе с ним на погребальном костре.

Рамлал смотрел на нее и не верил своим глазам. Что произошло с Ратхой, почему она так изменилась? Такая сдержанная, воспитанная, умеющая не показывать своей боли — и вдруг удивительная откровенность, исповедь совершенно чужому человеку? А кому ей и рассказать, если на то пошло? Матери у нее нет, брат учится в Америке, муж убит, подруги далеко и живут совсем другой жизнью. Тхакур — с ним Ратха совершенно не близка и, кажется, даже боится и не любит его. Живет, как отшельник в пещере… И все-таки с ней что-то происходит, но где уж ему, темному старику, понять ее.

— Простите меня, — прошептала Ратха, вытирая слезы. — Я знаю, что недостойно моего рода и дома, в котором я живу, говорить такие вещи — роптать на судьбу, жаловаться. Я знаю, вы добрый, хороший человек, вы не станете осуждать меня, — я сама себя осуждаю.

Она поднялась и тихо побрела в свою комнату, оставив старика в горестном недоумении. Сколько вокруг несчастья, сколько крови пролито одним только Габбаром, и что он сделал с этой бедной девочкой, не убитой пулей, но навсегда погубленной!

На веранде Ратха встретила Тхакура. Он только что встал и шел за Рамлалом, чтобы тот помог ему умыться и позавтракать. Ратха не успела закрыть лицо покрывалом, и Тхакур ясно увидел следы слез на ее лице.

— Не больна ли ты, девочка? — спросил он участливо.

Ратха вздрогнула от неожиданности. В первый раз она услышала от него слова, в которых было хоть немного тепла. Все это время с того страшного дня, когда погибла его семья, Тхакур почти не разговаривал с ней, если не считать дежурных вопросов о здоровье, совсем непохожих на этот, и предложений выписать ей книги, сари, саженцы роз. Только один раз он спросил у Ратхи, не хочет ли она повидаться с отцом, но она отказалась. Она не была готова к такому свиданию. Отец, немногословный, суровый человек с четкими представлениями о том, кто и как должен себя вести в тех или иных обстоятельствах, не нашел бы в ней того, что желал увидеть: смирение, мужественное, стройкое приятие случившегося и полную покорность воле богов. Она не хотела разочаровывать его, но не хотела и притворяться.

Тхакуру же, казалось, было все равно, что она испытывает и как она переносит это испытание. Ее отталкивало его равнодушие к чужому страданию, но одновременно она была благодарна свекру за то, что он ни разу не потребовал от нее принятых проявлений вдовьего горя. Он настолько глубоко погрузился в мрачный омут, где зрели его планы мести, где между тенями умерших метались кровавые образы торжествующих врагов, что не замечал вокруг себя ничего, что не входило бы в его схему отмщения.

Ратхи не существовало для него как страдающего, измученного человека. Она была просто бессловесным символом разрушенной семьи, разрушенного мира. Возможно, осуществляя свой замысел, он думал, что мстит и за нее, но понять ее у него не было ни потребности, ни желания.

И вот теперь он говорил с ней, как с человеком, до которого ему есть дело, настроением которого он озабочен. Как тут было не удивиться?

— Спасибо, я здорова, — ответила Ратха, склонив голову.

Ей показалось, что он хотел сказать что-то еще, но передумал. Она подождала немного и прошла мимо. «Что это с ним? — думала она, поднимаясь к себе. — Он не победил еще своих врагов, не отомстил за смерть родных, а уже как-то переменился. Может быть, присутствие этих парней изменило его: он понял, наконец, что не одинок в своей борьбе, что он не воюет в одиночку против мира зла? У него теперь есть армия, которая способна к действию. Каково ему было сидеть в этих стенах и понимать, что он, безрукий калека, не может сделать того, ради чего еще билось его усталое сердце! Джай и Виру стали его руками. Может быть, в этом причина того, что он теперь более похож на того Тхакура, которого она встречала в доме своего отца и позже, на своей свадьбе. Только бы он не потерял ни одну из этих рук, держащих меч, только бы они остались целы. И не только ради Тхакура, но и ради меня, сказала себе Ратха, впервые признавшись открыто в том, что значил для нее Джай. Пусть нас ничего не может с ним связывать, но я хочу, чтоб он уцелел — для другой, не для меня. Только пусть вернется живой и невредимый. Я не хочу потерять еще раз любимого человека, уступить его смерти».

Целый клубок перепутанных мыслей одолел ее: о Тхакуре, о Джае, о себе. Все оказалось сплетено в один туго затянутый узел, который ни развязать, ни разрубить не удалось бы никому.

Теперь она уже упрекала себя за то, что и сама никогда всерьез не задумывалась о том, что чувствует Тхакур, метавшийся в соседней комнате, как раненый лев. Ведь он — отец, у которого убили сыновей, дед, у которого отняли внука!

Его боль сильнее, чем моя, поняла вдруг Ратха. Она обвиняла свекра в невнимании к своей судьбе, но сама была к нему еще более несправедлива. Только сейчас она ощутила его муку, почувствовала ее, как свою.

По лицу ее потекли горячие, обжигающие слезы. Пойти к нему, попросить у него прощения, поплакать вместе с ним о том, чего уже не вернешь? Невозможно. Замкнувшиеся в своем горе, они упустили момент, когда можно было бы помочь друг другу пережить свалившуюся беду, остались чужими людьми — два запертых в доме невольника, из которых ни один не понимает языка другого.

И все-таки что-то менялось для них обоих. Это мщение, идею которого она так ненавидела, не способно утолить боль утрат, заживить раны, излечить душу. Но — удивительное дело — Тхакур превратил месть в возмездие, убийств — в освобождение. И они оба — она верила в это — стали другими за это время, они стали лучше, добрей, человечнее. А значит, это боги ведут их по каменистой горной дороге, полной опасностей, из которых главная, страшная, смертельная — Габбар Сингх.