Страница 20 из 25
* За слезою покатилась тут слеза Из глазниц, где были некогда глаза. Череп вымолвил: «Однажды ввечеру Восседал я, услаждаясь, на пиру. Кто венец держал, кто — шубу, и сам-друг Я сидел в кругу наложниц и супруг. Слушай тот, кто любит радости земли: На одну из них глаза мои легли, Загорелось вожделение в крови, Я возлег на ложе страсти и любви. Тут придворный весть принес, что у дверей Ждет убогий — просит милости моей. Был охвачен я хотеньем — сверх него Не желал я знать и видеть ничего. “Дурень, — молвил я ему, — всему свой час, Венценосцу не до милостей сейчас”. Царедворец, чтоб обиду превозмочь, Резким окриком прогнал калеку в ночь. Пораженный этой грубостью большой, Бедный прочь ушел с израненной душой. Грех мой стал ему сопутствовать в пути. Как его я ни искал — не смог найти. Пламень нежности с подругой поделив И телесное желанье утолив, После в банный я направился покой, Чтоб любовный пот омыть своей рукой. Окатил себя водой из таза — вдруг В голове возник неведомый недуг, Свет в очах моих погас, и в тот же миг Кровь отхлынула и желтым стал мой лик. И рабы, узрев упавшего меня, Принесли меня из бани, гомоня, И на ложе возложили, и вокруг Сели тысячи наложниц и супруг. В страшной немощи лежал я ночью той, Несносимой мучась болью головной. На заре пришли везири и князья, Разных снадобий напробовался я, Не пошло мне ни одно лекарство впрок, Лишь усилил хворь мою Всевышний Бог. Днем умножились страдания стократ, Изнемог я с головы до самых пят, За неделю истерзал меня недуг, В муках я не осязал ни ног, ни рук, Думал я, вступить не в силах в разговор: Кто ж наслал на тело этот сглаз и мор? Вновь явились царедворцы во дворец, Увидали, что приходит мне конец, В плач ударились при виде смертных мук, Отослали прочь невольниц и супруг. Позабыв, кто я такой и что со мной, Государство позабыв с его казной, Так лежал я в забытьи, убог и сир. Вдруг пустыней обернулся дольний мир, И, в глазах являя пламень неземной, Шестиликий ангел встал перед мной. Лица спереди и сзади у него, От него не утаится ничего, На закат и на восход концами крыл Указует этот ангел Азраил, В дланях держит чашу смерти и копье, Завершая человека бытие. Он, прижав к моей груди конец копья, Дал испить из чаши горького питья, Изрекая: “Коль придешь когда в себя, Вновь друзей увидишь, Бога возлюбя”. Чуть испил — не стало вмиг земных вещей, Изошла душа из высохших мощей, Ни казна, ни власть, ни весь соблазн земли Удержать ее на свете не смогли». Череп молвил: «Слушай далее, пророк! Снова очи отворил я в некий срок, Вижу — в саване лежу, в земле, впотьмах, Телеса мои, гляжу, истлели в прах. “Где престол мой, — я вскричал, — и где казна? Кони где мои и шубы, где страна? Где рабыни и супруги, все блага, Где рубины, изумруды, жемчуга? Где друзья и то приятное житье, Где изысканные яства и питье?” Оказалось все тщетой и суетой. Не осталось ничего от жизни той. Тут в могильной шелестящей тишине Два престрашных существа явились мне. “Кто вы?”, — спрашиваю, ужасом объят. “Мы — загробные писцы”, — мне говорят. Оторвав полоску смертной простыни. На нее мои деянья нанесли И сказали: “Ты видал при жизни рай, Ныне адские терзания узнай!” Задрожал я, и застлала очи хмарь: “Что же сделал ты с собою, Череп-царь?” Крепко взяв меня в тиски, в чаду угроз Учинили мне с пристрастием допрос, И на жалобы в ответ — что было сил Каждый ангел тяжкой палицею бил. После новые мучители пришли, Раскаленной цепью шею оплели И погнали в этом огненном ярме Прямо в полымя, ревущее во тьме. Жаждой мучимый в той огненной беде, Я молил истошным криком о воде, Но они, разжав мне зубы, средь огня Напоили едкой горечью меня. Я испил ее — и с первым же глотком Все нутро сожглось каленым кипятком, Несносимо стало больно животу, Все навек спеклось в гортани и во рту. Снова начали силком меня поить: «Не хочу, — им закричал я, — больше пить!» Палачи меня по окрику старшин Заковали цепью в семьдесят аршин, Били боем, и напрасен был мой крик, Принялись потом вытягивать язык: С языком, как бич свисающим с плеча, Снова в пламя потащили, волоча, Снова бросили в пылающую печь… Эти муки передать бессильна речь. О пророк, в пределах адского огня Несказанные терзанья принял я. Этот пламень — он жесточе, чем пожар: Этажами вниз идет слоистый жар, И круги его, чем ниже, тем жарчей Полыхают злее тысячи печей. Каждый круг, своим названьем именит, Детям Евы и Адама надлежит. Самый первый круг там “Бездною” зовут, Пыл его невыразимо зол и лют, Лицемеров истязают в том кругу: Там их столько, что исчислить не смогу… А еще узрел я муки, господин, Безобразных обезьяньих образин, — Тех, кто низостью позорил белый свет, Ближним-дальним нанося ущерб и вред. А еще в кругу огня узрел я тех, Что ходили носом вниз — ногами вверх: Это — те, что ублажали гордый нрав, Всё кричали “Я!” да “Я!”, носы задрав. Свыше тысячи ремесел превзойди, — Все равно пред Богом “якать” погоди… Также видел я средь адовых огней Нечестивцев грешных с рылами свиней, — Что сновали по стране вперед-назад, Смуту сеяли в народе и разлад. А еще я видел там другой народ — Слепошарых, что бродили взад-вперед, — Тех, кто век своих грехов не замечал, Но в соседях все огрехи отмечал. Безъязыкий люд я видел в корчах мук И других, что не имели ног и рук. Те, что корчились, мыча, в кромешном зле, Были судьями когда-то на земле. А лишенные конечностей — в миру Издевались над соседом по двору. И другое племя мучимых теней Видел я средь очистительных огней. Бродят, свесив языки в аршин длиной, С языков тех истекают кровь и гной. Это — те, кто в прошлом облике земном Правду в кривду превращал своим враньем, Кто двурушничал для грешных заводил, Кто напраслину на ближних возводил. И других людей я видел в адской мгле, Я вовек себя не числил в их числе: На глаза им налепляли палачи Золотые, раскаленные в печи. Злое золото, как жгучая слеза, Прожигало им и кожу, и глаза. Это — те, кто не творил вовек добра, Сидя сам на куче кучей злата-серебра. Без сознанья, что послал богатство Бог, Никому оно, тщеславное, не впрок. Посмотри ж, какой конец по смерти ждет Тех, кто бедных обделяет и сирот! Свыше тысячи ремесел превзойди — Все зазря, когда тщета живет в груди. А когда ты из смиренного числа, Не большой и грех — не ведать ремесла. И еще тужил в аду народ иной: Уголь огненный служил ему едой. Это — те, кто, в сребролюбии суров, Брал лихву и обирал сирот и вдов. У других, лишь полыхнет огнистый меч, То и дело голова слетала с плеч, Но Всевышний вещим промыслом Своим Тотчас головы на плечи ставил им, — Тем разбойникам, что в злобе вновь и вновь Грабя, головы рубили, лили кровь. И других я видел в огненных цепях — Волоса их, волочась, будили страх. Это — те, кто, даже мучась животом. Жадно жрал, не оставляя на потом. В наказанье в адской огненной пыли Волоса их достигали до земли. И других я зрел вдали от благ земных: Эти выглядели хуже остальных. Нагишом они ходили, трепеща: Ни венца на них, ни царского плаща, Кровь струилась с обнаженных жалких тел, Грешный люд на них с презрением глядел. Семь десятков язв открытых на телах, И не счесть печатей, скрытых на челах. Голышом в огне сгорают — не сгорят, Пусть же знают в страхе Божьем стар и млад: Всяк из них когда-то был царем земным, Всяк бахвалился могуществом своим; Но для бедных доли не было у них, О несчастных боли не было у них; Не одели никого, не помогли, Не утешили ничем своей земли; Поскупясь на саван бедному в гробу, Не давали воли пленнику, рабу — Вот и мучаются… Знай же наперед: Всем тот пламень по заслугам воздает». Иисус, в душе питая Божий страх, Повесть горестную слушал, весь в слезах, Речь продолжил скорбный череп в тишине: «Снова ангелы гурьбой сошлись ко мне, Потащили снова волоком меня В самый нижний круг великого огня. Этот круг зовется нижним оттого, Что числа нет всем терзаниям его. Есть гробница там — огонь вокруг свиреп, “Полезай, — мне приказали, — в этот склеп!” В склеп залез я, и ничтожный облик мой В трех обличиях предстал передо мной. “Кто вы!?” — я спросил у призраков троих. “Мы — цари, — в ответ услышал я от них. — Выше всех в отчизне днесь стояли мы, Но о том, что будем здесь, не знали мы. Если б ведали, что ждет нас лютый ад, Каждый с нищим поменяться был бы рад. Было б дервишами мыкать нам беду, Чем царями горько мучаться в аду…” В страшном склепе я лежал, не числя дней, Среди гнусных скорпионов, мерзких змей. Плоть мою кусали-жалили они, Поминая мне мои былые дни. Как ни рвали гады плоть мою впотьмах, Снова мясо нарастало на костях. Я в рыданьях и тоске у адских сил Облегчения терзаниям просил, Но никто не отвечал моей мольбе, Вызволения не видел я себе. На спасенье были чаянья тщетой, Видно, не было исхода пытке той. Но внезапно меж терзаний в некий час — “Отпустить его! — раздался свыше Глас. — Преисподней он прошел последний круг, Пусть душа его избавится от мук. Пусть он был кафир неверный — по всему, Был он милостив к народу своему, Помогал он бедным-сирым, не чинясь, Не разнились для него бедняк и князь”. Снова подняли меня и вознесли В этот мир из преисподних недр земли. Тысячу я в этом мире прожил лет, И четыре — истязал меня тот свет, Вот уж семь десятков лет и много дней Истлеваю в сей пустыне средь камней».