Страница 29 из 49
Уже луна поднялась высоко и выстелила на полу серебристые коврики. Дед Василек закашлял, спросил сиплым голосом:
— Не спишь, парень?
— Что-то и усталость не берет, — отозвался Маркел.
— А я вот случай один припомнил. Пустяшный, а никак из головы не идет. По осени ишшо ездил в Каинск — хотел начальство какое ни на есть разыскать, штобы, значит, деньги-то мне, какие честным трудом заробил, выдали. Ну, сунулся в одно присутствие — к прокурору, што ли, а там этот... швицар... Морда — с похмелья не уделаешь, усищи — по аршину. Кэ-эк гаркнет на меня: куда, мол, в грязных сапожищах прешь! Я пробкой вылетел, у забора полыни наломал, да рази ей вычистишь? Только озеленил их, сапоги- то. А тут, на углу, татарин сидит — щетки у него и все прочее. Я бочком к нему: дозволь, мил человек, обувку почистить? А он схватил меня за ногу и давай сразу двумя щетками сапог мой шваркать. Я со стыдобы готов скрозь землю провалиться: виданное ли дело — человек у ног моих ползает, вроде раба какого... И, видать, хворый он совсем, татарин-то. Трясучка его бьет, голова, как у петуха, дергается. А возле — целая куча всякой обувки навалена. Давай, говорю, всю остатнюю обувь помогу тебе вычистить. Он башкой закрутил: не можно, не можно, господин. Моя — работай, твоя — гроши плати... Ну, отдал я ему какие были деньги, а совесть до сих пор грызет...
— Это не так страшно, дед. Какое же тут рабство? — усмехнулся Маркел. — Просто в новинку тебе, а человек действительно на пропитание зарабатывает.
— А ежели я ради потехи сапогом-то в коровий шевяк ступил бы? Он ить все одно обязан чистить... за деньги?
Спорить с дедом Васильком бесполезно, И раньше примечал Маркел за ним такие странности.
И он спросил, чтобы перевести разговор на другое:
— На самом деле хочешь уходить из лесу к своей старухе? А жалко. Чубыкин узнает — огорчится. Сейчас ты здесь партизанам позарез нужен. Твоя изба — как первый сторожевой пикет по дороге на Косманку.
Старик ничего не ответил. Притворился, что спит.
Полная луна низко опустилась над лесом, стала большой и красной. И теперь уже на стене развесила не серебристые, а розовые коврики...
Каратели пожаловали через трое суток, в такую же лунную ночь. Серый во дворе зашелся в истошном лае, бешено рвался с цепи. Дед Василек вскочил с нар, бросился к окну:
— Они!..
У Маркела тоже сон, как рукой, сняло, он следом за стариком прильнул лицом к холодному стеклу. Никого не было видно в голубом лунном сиянии.
— Может, тот самый волк подобрался? — высказал он робкую догадку.
— Не-е. Зверя Серый не так облаивает. Это чужие люди. Много... Беги в лес, успеешь. Они еще далеко.
— Не могу! — Маркел заметался в потемках, отыскивая шубу, валенки. — Нельзя мне уходить с пустыми руками... Надо узнать, что за люди, сколько их, куда идут... Чем вооружены, когда тронутся отсюда... Надо узнать!.. Спрячь меня где-нибудь!
— Беги в баню. Ночью, поди, париться никто из их не пожелает... А я опосля подойду... Ружье не забудь...
Маркел выскочил на улицу, метнулся через двор к низкой, утонувшей в сугробах, баньке. Плотно прихлопнул дверь, накинул крючок. В бане пахло каленым кирпичом, пожухлыми березовыми листьями. Сквозь крохотное оконце, затянутое бычьим пузырем, просачивался мутный мертвенный свет. И все, к чему ни прикоснись, здесь казалось липким, обросшим паутиной. Даже тишина была какой-то вязкой, черной, словно в закрытой наглухо бочке с дегтем.
Стало трудно дышать, Маркел не выдержал, приоткрыл дверь. Все так же лаял с подвывом и гремел цепью Серый. Потом сквозь лай послышались за оградой голоса, ядреный хруст снежного наста под сапогами. Скрипнули ворота, кто-то громко затарабанил в окно, крикнул хриплым простуженным голосом:
— Отчиняй! Подох там, што ли?!
Маркелу не видно было, что происходило во дворе. Он мог только догадываться. Услышал, как на скрипучее крыльцо вышел дед Василек, спросил нарочито равнодушным, сонным голосом:
— Ковой-то бог принес?
— Того, кого ты не ждешь! — ответил все тот же хриплый и резкий голос. — Уйми кобеля, а то стрельну!
По крыльцу тяжело затопали кованые сапоги, что-то металлически лязгнуло, и все стихло. И тишина эта для Маркела продолжалась целую вечность. Он было решился уже пробраться к окну, заглянуть, что там делается в избе, но в это время бухнула дверь, кто-то вышел во двор.
— Ночка-то, господи! — послышался простуженный голос. — А лунища-то, лунища! У нашего поэта Пушкина, пан Вернер, стихи есть... — и хрипло прочитал, словно пролаял:
— О, Пушкин! — по-бабьи пискляво воскликнул второй. — Знаю, знаю! Большой друг был нашему Адаму Мицкевичу, учился у него...
— Да нет, не учился — путаете вы...
— Учился, учился! — упрямо пропищал пан Вернер.
Они ушли в избу, и снова мучительно потянулось время... А надо спешить, бежать скорее, предупредить товарищей. Но как бежать, ничего не узнав о карателях?..
Наконец, тихо скрипнуло крылечко, с него спустился человек, направился прямо к бане. Маркел схватил ружье, взвел курок. Но по мелким легким шагам узнал деда Василька, высунулся в дверь.
— Теперь беги, — старик перевел дух. — Оне дрыхнуть будут долго, — от самого Шипицина дули пешкодралом... Коней тамока оставили — дорога спортилась... Пешком-то ишшо так-сяк, а коням — по брюхо...
— Ты дело говори! — сердито зашипел Маркел.
— А дело — табак... Девятнадцать человек, у всех винтовки со штыками... За старшого у их — поручик Храпов... Пятеро — не нашенские. Видать, большие начальники: панами друг друга кличут... Матерятся — пся кривь... Какие-то лиго... лигонеры...
— Поляки. Польские легионеры, — поправил Маркел. — Водку пили?
— Шпирт. Но маленько... Храпов, начальник-то ихий, — больно строгий, у-у! Прямо на крысу похожий, дьявол хрипатый... Выступают утром, меня берут проводником... Сказал, што хворый, — Храпов пригрозил наганом... Придется иттить... Ты давеча сказывал, — куда Чубыкин десять сторожевых мужиков направил?
— На Пестровскую заимку.
— Знаю. Чеши туда во все лопатки, пущай Чубыкин подбросит на эту заимку побольше мужиков с добрым оружием... Сделает засаду... А я прямо по зимнику колчаков подведу...
Маркел близко заглянул старику в лицо:
— Сам-то ты как же?
— Как-нибудь, — неуверенно отозвался дед Василек. — Выстрелы начнутся — пряну в кусты...
Маркел бежал по чуть приметному зимнику, извилисто петлявшему руслом Тартаса. Жесткий снег по-поросячьи визжал под сапогами, — казалось, слышно было на десяток верст. Луна скрылась за черной зубчатой стеною тайги, стало темно.
Дорога пошла на угор, поднялась на берег. В этом месте река делала большую излуку, и путь спрямили берегом. Слева смутно замерцала большая голая поляна, которую Тартас обвивал с трех сторон. Она называлась Ермаковым полем.
Из поколения в поколение передавалась легенда о том, что после гибели Ермака на Иртыше остатки его дружины бежали на ладьях вниз по реке, достигли устья Оми, а потом заплыли в Тартас и двинулись вверх, надеясь укрыться в тайге. Но татары гнались по берегу на конях, засыпали стрелами и как раз в этом месте, у крутой излучины, опередив медленно двигавшиеся против течения ладьи, сделали затор из поваленных деревьев. Казаки вынуждены были принять неравный бой — один дрался с дюжиной, — и почти все полегли под кривыми татарскими саблями. А тех, кто остался в живых, враги раздели донага и привязали к деревьям. И за одну ночь страшный таежный гнус высосал из них всю до капли кровь...
С тех пор поле на речной излуке, где была битва, стало называться Ермаковым. Старики рассказывают, что когда-то находили здесь помятые русские шеломы, изломанные татарские сабли, а то и человеческие скелеты, привязанные к древним кедрам...