Страница 28 из 49
Холодной моросью, как резиновой маской, стянуло лицо, Маркел провел по нему рукой, и рука стала неприятно мокрой. А чернота давила невыносимо.
Он на ощупь прошел за угол избушки, здесь было единственное пятно света из крохотного оконца, оно лежало на толстых комлях двух сросшихся берез, обрезало их, превратив в желтые пни. Пни эти были корявые и потрескавшиеся, в уродливых наростах и черных дырах, — видать, не одну вёсну добывали здесь охотники березовый сок.
И Маркел снова ощутил чей-то затаенный взгляд, а оглянувшись, понял: Маряна! В мягкой бархатной черноте невысказанными словами звенело синее сияние ее огромных, как небо, глаз. И стало мучительно сладко, он прижался щекою к корявому стволу березы и словно услышал, как бунтуют под израненной корою хмельные соки, качаемые мощными насосами из земных глубин...
— Жизнь и смерть... Свет и тьма... вечность и мгновение... — шептал Маркел, как в горячечном бреду. — Смерть, воплощенная в мощи Вселенной, вихрем кружит по земле... С Жизнью, израненной, слабой и бренной, вечно в жестокой борьбе...
ГЛАВА VII
Расстрел
Лунной, широкой весенней ночью из темной согры на светлую поляну вышла волчица. Распяливая ноздри, она жадно потянула воздух: пресно пахло снегом, горечью мерзлой осиновой коры, хвойным вязким смольем. Никаких живых запахов...
Волчица поскребла передними лапами жесткий слюдяной наст, лениво потянулась. При этом темная шерсть на ее загривке не залоснилась, не заискрилась под луной, как бывало прежде: волчица была старая, сивая шерсть на ней скаталась клочьями, опаршивела и не могла прикрыть выпирающие ребра. И, словно стыдясь своей безобразности, она потрусила в густую тень чернолесья.
Но и здесь до тошноты, до спазмы в желудке пахло все тем же — голодом. Она с неделю ничего не ела и теперь совсем отупела: уже ничего не искала, а просто трусила по лесу, низко опустив огромную лобастую голову.
Так она бежала долго, не принюхиваясь и не глядя по сторонам, не понимая, куда и зачем спешит, когда в темной пади, под самым ее носом вдруг с грохотом взорвался черный куст тальника, — из-под него, гремя крыльями, рванулись вверх тетерева, целая стая. Волчица отпрянула, хрипло взлаяв, но тут же кинулась вослед птицам, которые замелькали меж голых деревьев и мгновенно исчезли...
Она вернулась к тому месту, под куст, где в снегу осыпались еще свежие лунки, хранившие тепло и дурманящий запах мяса. И, обезумевшая от этого запаха, волчица задрала к луне голову и завыла хрипло, утробно, в безысходном смертном отчаянии...
Маркел Рухтин услышал одинокий и близкий вой волчицы, когда подходил к заимке деда Василька. Он сорвал с плеча ружье, торопливо перезарядил его патроном с пулей жакан. И только потом удивился: откуда здесь быть зверю? Обычно волки тайгу не любят — водятся в степи или у самой лесной кромки. Да и зверь-то, видать, одинокий, а сейчас у них начался гон, и держатся они большими стаями. Странно.
Скорее всего, где-то устроили облаву, истребили стаю, а этот уцелел и с испугу забрался в самую таежную глухомань.
А вой не смолкал, дребезжащий, прерывистый, как скрип надломленной сушины. Казалось, зверь старается из последних сил и вот-вот сорвется, испустит дух. «Не иначе — совсем старый зверюга, — догадался Маркел, — стая его прогнала, и он пришел сюда подыхать...»
Дед Василек встретил Маркела встревоженно: что случилось? Почему среди ночи?
— Так Иван Савватеевич посоветовал, — отозвался Маркел, устало валясь на лавку. — Ночью, говорит, наст морозом схватывает, меньше проваливаться будешь. И правда: шел, как по горнице, да и луна — хвоинку на снегу видно... Волк вот только перед самым домом твоим напугал.
— Я тожеть вечор его слышал: воет, ажно душу выворачивает. Не к добру примета...
— Что-то ты суеверным стал, дед, — засмеялся Маркел. — Не замечал раньше за тобой такого.
— Дак оно... в народе-то здря не скажут... А ты не скалься, говори, што случилось.
— А то, что и должно было случиться, — уже серьезно ответил Маркел. — Веселые времена наступают, только жить да радоваться...
И он рассказал старику, что позавчера в Косманку пробрался свой человек из уездного города Каинска и принес худые вести. Будто прознали колчаковские власти про Косманку, где скапливаются партизаны, и решили задушить отряд в самом его зародыше. Спешно снаряжают в тайгу карателей, чтобы успеть управиться, пока не развезло дороги, — тогда партизан никак не достать.
Чубыкин принял срочные меры: цепочкой расставил своих людей на пути продвижения карателей. Послал авангард из десяти мужиков на Пестровскую заимку, что по дороге к Косманке, а его, Маркела, отправил сюда, чтобы тоже наблюдал за дорогой и мог первым известить о приближении неприятеля. Такие вот дела...
— Начинается, елки-моталки, — крякнул дед Василек. — Теперяча добра не жди... Ишшо ко мне заявится...
— Так не минуют, наверное. Дорога на Косманку одна — по Тартасу, могут и твою хибару заметить на берегу... А ты что, боишься?
— Мне пугаться нечего, худого, поди, ничего не сделают... Да и отжил я уже свое, если што...
— А кто же лес охранять будет? — пытливо прищурился Маркел.
— Найдутся охранители... Сам же когда-то баял — народная власть придет, дак народ сам у себя красть не станет. Это круглому дураку надо быть — в собственный карман руку запускать...
— О-го! — восхитился Маркел. — Да ты, дед, никак, большевиком стал? Прямо по Ленину шпаришь!
— И Ленин так сказывал?
— Ну... это... маленько поглубже и пошире, а суть та же.
— Поумнее, так и говори. Я-то вот Ленина не читал, какие он планы на новую жизню строит. А шибко охота бы узнать!.. Зато колчаков раскусил, всю их подноготную. Недавно наведывался в Минино, к старухе, дак посмотрел, што там творится... Кулаки да богатые мужички головы подняли — куда там, повыше чем при царе. И не таятся: наша теперяча власть, бают, царь-то, мол, дурак был, — так разбаловал народишко, ажно до революции дело дошло. А што вытворяют, ироды! Кто чуток супротив властей слово сказал — порют розгами белые милиционеры. За недоимки тожеть порку ввели. И позабыли уже, што палка-то о двух концах, — помнишь, ты мне об етом толковал?.. Когда ето было видано в Сибири, штобы розгами, а? На глазах у баб, у детишек, у суседей?! — дед Василек обхватил большими корявыми руками лысеющую голову, уперся локтями в стол. Снова заговорил тихо, сдавленным голосом: — Старуха моя у кулака Кожевникова два пуда жита до новины занимала. А он, Кожевников-то, видно, припомнил старую обиду — накрывал я его разок с ворованным лесом, — и решил над старухой покуражиться: пристал, как с ножом к горлу, — вынь да положь средь зимы должок! И што ты думаешь? Нажаловался властям, и решили старуху пороть принародно... Хорошо, я вовремя подоспел. Продал последнее, какое было, барахлишко да с горем пополам рассчитался... Вот и кумекаю теперь сижу: придется, видно, оставить лес — пропади он пропадом... Сколь ни хлопотал — никто и ломаного гроша платить мне за работу не желает. Надо подаваться в деревню, а то загинет совсем старуха. Не хочу грех на душу брать...
Долго сидели молча. Маркел не знал, как успокоить старика. Заметил: сильно сдал после последней их встречи дед Василек — постарел, осунулся, куда подевались прежняя прыткость и веселость. А чем поможешь? Только и напомнил не к месту, словно бы упрекнул:
— Видишь, дед, — жизнь по-своему рассудила. Не забыл наши давнишние споры? Прав-то оказался я, а не ты. У муравьев призывал уму-разуму учиться. Не-ет, если ты человек — от борьбы ни в какой глухомани не укроешься. А жизнь — она и есть вечная борьба...
Пошвыркали пустого чаю, стали укладываться спать. Долго лежали, затаив дыхание.