Вещи и ущи

Что же делать было Вениамину Щавельеву? Пришла ему на ум одна идея, ничего так себе идея – это он вспомнил, как от армии косил. Притворюсь-ка я, – подумал он, – сумасшедшим, тогда и подпись моя будет считаться недействительной, если меня признают невменяемым. Вызвал к себе бригаду скорой помощи, сказал: «У меня бред и галлюцинации, тяжелейшая параноидная шизофрения, синдром Кандинского-Клерамбо, приезжайте срочно, я уже полгода на работу не хожу, Путину и патриарху письма пишу и они со мной в телевизоре разговаривают». Так он откосил хитро. Признали его невменяемым, поместили в интернат для психически больных, назначили ему кучу таблеток. Пропал человек для общества. Для общества-то пропал, да, может статься, и для Дьявола пропал, – лукаво себе думал Вениамин Щавельев. В конце концов, прожить остаток дней в интернате для душевнобольных – небольшая цена, чтобы откупиться от этого весёленького вечного огня.

Приснился Вениамину Щавельеву в первую же ночь в интернате, а было это тридцатое января, сон: идёт он по дороге среди полей какой-то далёкой страны, и навстречу ему идёт старик со смуглым лицом в простой одежде. «Отчего ты грустишь, сынок?» – спрашивает на языке каком-то неизвестном, но Вениамин всё понимает. «Оттого грущу, отче, что заключил договор с Дьяволом. А ты кто такой?» «А я – дед Василий. Давай помолимся вместе о твоём горе». Взял дед Василий Вениамина за руку, и стали они вместе молиться: «Бог богов, и Господь Господей, огненных чинов творец…» Помолились, и говорит дед Василий: «Не эту бумажку, сынок, ты потерял?» – и достаёт из-за пазухи лист бумаги. Смотрит на него Вениамин и узнаёт: да, именно её он подписал тогда в паспортном столе как будто в трансе, и не мог вспомнить вида этой бумаги прежде, вот и слова эти: Я, Вениамин Щавельев, продаю душу свою Хозяину Нашему Дьяволу, вот и печать Ада, и число 666, и подпись его под всем этим тает на глазах, исчезает, совсем исчезла…

Табу

Критик искусства N всё время сидел в фейсбуке и писал туда что-то высокоинтеллектуальное. Он знал, что можно писать о чём угодно, кроме трёх вещей, но это были именно те три вещи, которые волновали его больше всего, и которыми больше всего хотелось поделиться. Эти три вещи, которые ему неудержимо хотелось написать в фейсбуке: «я опять пришёл домой в говно пьяный», «я хочу трахаться» и «помогите мне устроиться на работу». Дурацкие мысли липнут к голове, его так и подмывало это написать, особенно первый пункт, но он сдерживался, чтобы не запятнать свою репутацию. Но вот как-то раз он пришёл домой по своему обыкновению в говно пьяный и не выдержал. Открыл фейсбук и написал: «Между прочим, я опять пришёл домой в говно пьяный. И я хочу трахаться. И мне нужна работа. Всё». После этого лёг спать и проспал всю ночь пьяным сном. Утром проснулся с сознанием непоправимого, открыл фейсбук – и что же, ничего страшного не случилось: его ждали там сорок лайков, одно предложение трахаться и ни одного предложения работы.

Тогда он запостил что-то возвышенное про влияние искусства авангарда на одного современного художника.

Венера

с некоторых пор Н. начала преследовать Венера.

началось с того, что он завёл дневник, вел его эдак неделю или две, потом перечитал… то ли в жизни и внутреннем мире Н. и вовсе ничего не происходило, то ли то, что происходило, было так гадко, что Н. не мог об этом писать, но практически единственным содержанием каждой дневниковой записи была встреча с Венерой.

так, пошёл как-то раз Н. в «Борей» – пишет он в дневнике – и пил там с писателями, это понятно. вышел потом на Невский, стоит, пошатываясь, и хочет закурить: а на небе Венера глаза слепит. и не только Венера, а ещё и огромная полная Луна. и ещё Марс – он как раз приблизился. но самое больное – это Венера. пытался сбежать, долго ехал на троллейбусе, а Венера за ним.

в другой день пошёл как-то Н. с другом в кино, вышел: а на небе Венера глаза слепит. и огромная полная Луна в жёлтом зареве. но Луна – это ладно, а вот Венера…

или вот: сидел в гостях у друзей на Политехнической, распили бутылку водки «Еврейский стандарт», вышли погулять по саду Бенуа. думали, как это гламурно, ночь, они – пьяные, и – «сад Бенуа». а сад Бенуа – это открытое пространство, покрытое льдом и дерьмом, где Н. промочил ноги и пытался залезть в здание сгоревшей фермы. рядом высилась белая, но отдающая Мордором, технократическая башня робототехники и кибернетики. казалось бы, ничто не предвещало. и – вдруг, ни с того ни с сего, яркая, бесстыдная, взрывающая мозг, как автоматная очередь, – Венера.

или – пошёл Н. на семинар по аналитической философии, а там разбирали Крипке. и делали доклад, в котором Н. ничего не понял, кроме слов Vesperus и Fosforus, а, значит, и доклад был про Венеру. После семинара Н. вышел и увидел на небе то, что увидел. вы знаете, что. он не пытался бежать, он шёл к автобусной остановке и думал: «Что заставляет нас считать, что Веспер и Люцифер, утренняя и вечерняя звезда – одно и то же? Наверное, мы считаем, что это одно и то же, потому что производим референцию к объекту, реальной планете Венере. А вот если подумать, что Веспер – всё же иное, чем Люцифер, – тут другие, более тонкие вещи, уже нет референции, нет отсылки к незыблемости мира… Люцифер-Веспер, Веспер-Люцифер…»

так бормотал себе под нос Н., потом приехал домой и сжёг свой дневник.

Вина Терентия

По вечерам бухгалтер Терентий беседовал со своим чувством вины. Оно задавало Терентию разные вопросы. «Виновен ли ты в том, что опоздал на работу?» – спрашивало чувство вины. Терентий напрягался, вспоминал и обнаруживал, что нет, пришёл он на работу ровно к десяти. «Не виновен!» – радостно отвечал Терентий чувству вины. «Та-а-ак», – хмурилось чувство вины, – а виновен ли ты в том, что пришёл на работу вовремя?» «Виновен», – со скорбью признавал Терентий. «Виновен ли ты в том, что нахамил начальнице?» – спрашивало чувство вины. «Нет, что ты!» – пугался Терентий. «А, может быть, ты виновен в том, что был вежлив со своей начальницей?» – выпытывало чувство вины. «Виновен», – со скорбью признавал Терентий. «Виновен ли ты в том, что сделал ошибку в бухгалтерских расчётах?» «Нет-нет, быть такого не может, упаси Господь!» – божился Терентий. «А виновен ли ты в том, что произвёл все расчёты правильно?» «Виновен, боже ж ты мой, виновен», – сокрушенно признавался Терентий. Подавленный чувством вины, он засыпал и видел дурные сны, утром просыпался по будильнику и точно к установленному часу шёл на работу, вежливо разговаривал с начальницей и производил бухгалтерские расчёты без единого огреха. Дома, расположившись на диване, его ждало чувство вины. Казалось, оно ждало от него чего-то другого, а чего – Терентий не знал.

Случайные удовольствия

Василий живёт случайными удовольствиями. Даже не то что живёт – выживает. Едет в метро домой и думает: «Приду и покончу с собой», но очень хочется есть, и Василий идёт в кафе и съедает какой-то вредной еды, потом начинается приятное расслабление, Василию становится лень кончать с собой, и он переносит это дело на завтра. Потом Василий вспоминает, что завтра к нему придёт X, и они будут замечательно трахаться, и переносит самоубийство на послезавтра.

Так оно и тянется: случайные удовольствия и отложенная казнь. Каждое новое удовольствие – повод для отсрочки. Оно помогает Василию обманывать смерть и себя самого, и втайне ждать, что в один прекрасный день смысл снова появится в его жизни, не такой, как был прежде, когда-то, до того, как был утерян, но ещё лучший, новый, в котором будет что-то от всех смыслов и целей, которые когда-то у него были, но будет и что-то ещё, никогда не бывшее, и тогда Василий будет жить, а пока все удовольствия мира, все его маленькие радости будут поддерживать Василия: все бистро и кофейни, чизкейки и кока-кола, увлекательные книжки и весёлые телепередачи, бары и кинотеатры, и дружеские встречи, и миленькие девушки, и ласковые коты, и весенние парки, и тёплые ванночки, и хороший табак.