Страница 5 из 27
Когда до цели осталось метров двести, Плошкин положил свою бригаду среди замшелых каменных глыб, взял с собой Пашку Дедыко, которому доверял больше других, и каменистым распадком, в котором торжествующе гремел ручей, подобрался к самой заимке.
Низкая избушка, сложенная из лиственничных бревен, накрытая тесом и корой, была пуста. Об этом говорил весь ее нежилой вид: подпертая толстой слегой и заваленная камнями дверь, наглухо забитые маленькие окошки.
– Значица, так, Павлуха, – заговорил Плошкин, не отводя взгляда от заимки, впервые обращаясь к парню по имени. – Ты давай топай туды, отопри заимку, а я покудова приведу остальных. – С этими словами он протянул Пашке кайло и поощрительно похлопал его по плечу. – Счас затопим печь, отогреемся, обсушимся, наловим рыбы – тут тьма ее, наедимся, а там и порешим, что делать. – И дальше веско и наставительно: – Мы с тобой, паря, обои крестьянского роду-племени, не то что энти антеллигенты паршивые, нам надоть держаться вместях. Смекаешь?
– Смекаю, дядько Сидор. Так це… так це выходить, що мы як бы утекаем, як бы у бегах?
– Выходит, что так, Павлуха. А тебе что, охота на нары? Охота в забой? – Голос Плошкина, до этого доброжелательный, опять наполнился угрозой.
– Та ни-и, чого я тамо нэ бачив? А тильки, дядько Сидор, споймають нас та й повяжуть.
– Так мы ж под обвалом, голова садовая! Соображать надоть! Пока они все раскопают, мы уже где будем? А? Аж на Байкале! Или на Амуре! Во где! Не повяжут! – решительно подвел итог Плошкин и поднялся на ноги.
Как Плошкин и ожидал, его отсутствие не прошло даром: еще издали он заметил, что Каменский, Пакус, студент-рабфаковец и грузин сидят тесной кучей, голова к голове, и о чем-то совещаются. Плошкин пожалел, что не предусмотрел возможности подслушать их разговор, а то надо было бы оставить этих четверых вон в той щели: во-первых, можно подобраться к заговорщикам вплотную; во-вторых, шум ручья не заглушал бы слова.
Глядя, как что-то торопливо говорит Пакус и как внимательно его слушают остальные, Плошкин вдруг испытал такую лютую ненависть к этим людям, что если бы не обстоятельства, не раздумывая проломил бы всем четверым головы. Эти антеллигенты – они только тем и занимаются, что портят людям жизнь, сбивая их с толку своими хитрыми рассуждениями; это по их милости сбросили царя, устроили разор по всей России, загнали людей в колхозы, морят народ голодом; это по их милости Плошкин оказался в Сибири, оторван от своего семейства и доведен до такого вот скотского состояния.
Сидору Силычу стоило немалых усилий переломить свое настроение, унять вспыхнувшую злобу. Он потер шершавыми руками щетинистый подбородок, щеки и лоб, встряхнулся, огляделся.
Ярко светило солнце, над сопками дрожало марево испарений, где-то неподалеку стучал дятел, ели и пихты молчаливо и равнодушно взирали на Плошкина и как бы говорили ему: "Все зря, все равно умрешь, ничего от тебя не останется".
"Ну, энто мы поглядим ишшо," – зло подумал Сидор Силыч и встряхнул головой.
Плошкин вырос над заговорщиками неожиданно, будто из-под земли. Он стоял, опираясь на толстую суковатую палку и недобро усмехался.
– Ну что, мать вашу, наговорились? – попер он на них своим обычным бригадирским хриплым рыком. – Вам бы, суки, только языками чесать, а чтоб дело какое, так вас нету! А ну вставай давай, жидовское племя! Чего зенки вылупил? – шагнул он к профессору Каменскому, больше татарину, чем русскому, и уж никак не иудею. – Долбану счас по балде-то, враз развалишься, как та гнилушка трухлявая! Только и смотри за вами! Только и жди от вас пакостей! Шевелись давай, гниды ползучие! Шевелись!
Люди и без понуканий суетливо огибали огромный замшелый валун, стараясь держаться от Плошкина подальше. А он, пропуская их мимо, замахивался на каждого своим дрыном, и зэки привычно втягивали в плечи головы, закрывали их руками.
Они на собственной шкуре испытали, что их бригадир из тех, у кого слова не расходятся с делом, что он скор на руку, крут на расправу. У этого Плошкина, вроде бы нормального с виду человека, была какая-то звериная беспощадность к слабому, толкавшая его на поступки, на которые не каждый решится даже в их дичайшем положении. О нем рассказывали страшные вещи: будто он, бригадирствуя на строительстве дороги, забил палкой до смерти нескольких доходяг, то есть зэков, потерявших от голода и болезней способность работать и давать норму выработки. И ему за это ровным счетом ничего от начальства не было. А сняли его с освобожденных бригадиров не за жестокость, не за убийства, а за нахальные приписки, и вместо того чтобы добавить срок, послали на рыбную ловлю, а это по лагерным меркам все равно что в санаторий.
Глава 5
Дальше все пошло так, как Плошкин и замысливал: они вшестером растащили завал у двери, перед которым в беспомощности топтался Пашка Дедыко, не в силах отвалить огромные камни.
Этот завал должен был спасти – и, судя по всему, спас – избу от набегов медведя-шатуна и росомахи, его в прошлом году устроил сам Плошкин с товарищами, отъевшийся на рыбе и не подумавший о том, что камни придется растаскивать в крайней немощи.
Попав наконец в избушку, затопили печку-каменку, наполнили водой вмурованную в нее бочку, поставили еще пару ведер, разобрали сеть-накидушку и, оставив в избушке Пакуса поддерживать огонь, впятером спустились к ручью.
Здесь поначалу им не везло: лосось только-только пошел на нерест, в прозрачной воде лишь иногда просверкнет красноватой молнией отдельная пугливая рыбина, просверлит черным плавником стремительный поток и уйдет вверх, так что сеть раз за разом вытаскивали совершенно пустой и порядком измучились.
Только у небольшого водопада дело пошло веселей: рыба скапливалась в ямине под водопадом, как бы набираясь сил перед новым броском. В прозрачной воде было видно, как она стоит косяками у самого дна, потом две-три вдруг срываются с места, взвихривая поток, кидаются на водопад и, разбрызгивая воду в отчаянном усилии, уносятся вверх по течению.
Плошкин молча обозвал себя рязанской тетерей: в прошлом году они брали лосося именно в этой ямине перед водопадом, и лишь желание поскорей поймать хоть что-нибудь заставило его понапрасну кидаться за каждой рыбиной на стремнине и позабыть о существовании этого промыслового места. Теперь можно и не спешить.
Плошкин аккуратно разложил сеть на земле веером, предварительно очистив часть берега от сучьев и больших камней, потом сложил сеть гармошкой, поднял за вершину, слегка встряхнул и набросил на сгиб левой руки. Делал он все медленно, будто священнодействуя, со знанием дела, никого не прося о помощи.
Остальные молча разошлись по сторонам, чтобы не мешать бригадиру. Каменский присел на перевернутое ведро, наблюдал, усмешливо щуря подслеповатые глаза; Пашка Дедыко нетерпеливо топтался на берегу у самого водопада, размахивал руками, пытаясь отпугнуть рыбу, чтобы не ушла; Димка Ерофеев в стороне топором рубил лозу на куканы; Гоглидзе сидел на корточках и заворожено смотрел на бурлящий поток, напомнивший ему горные ручьи далекой Грузии.
Вот Плошкин подошел к самой воде, смоленую веревку, вплетенную в "горло" сети, уложил кольцами, а конец с петлей закрепил под коленом, широко расставил ноги, правой рукой подхватил часть пода со свинцовыми грузилами, качнулся раз, другой, припадая на правую ногу, спружинил и с разворота, как дискобол, махом пустил сеть в самую середку ямины.
Сеть разошлась в воздухе ровным кругом и плюхнулась в воду, накрыв собою довольно-таки приличную площадь.
Стоящие в неподвижности на самом дне ямины рыбины метнулись вверх, и часть из них как раз навстречу сети. Вода вскипела, молниями замелькали черные хвосты и плавники, красные бока.
– Помогай! – заорал Плошкин, и все кинулись к нему, толкаясь и мешая друг другу.
Дедыко и Ерофеев первыми схватились за веревку, потянули, за ними пристроились грузин с профессором, веревка дергалась в немощных руках, и видно было, как сеть, съеживаясь, идет из глубины, топорщась хвостами и ощеренными пастями.