Филофиоли

Скатерть из двух сшитых платков вологодского происхождения манила к столу и одновременно превращала его в алтарь домашнего капища, который отнюдь не напрасно ожидал жертвоприношений: они затевали чай за нарядным столом с обилием расточительно купленных сыров, колбас, паштетов, французских батонов и немецких «кухенов» — сладких пирогов. Каждый вечер к ним, на зов мира и уюта, шли знакомые. Вещи ликовали!

А как сидели на ней, гордясь своей хозяйкой, купленные случайно на распродажах совсем обычные пиджаки, жакетки, плащи и пальто всевозможных фасонов — от размахаев «полусолнцем» до узких, в пол, робронов! Купит, поносит, посмеется и подарит или продаст за бесценок, ибо с нее любую вещь с удовольствием приобретали подруги. Или она увозила их в Россию — родственникам, друзьям, что-то на продажу, оправдать дорогу. Вещи, казалось, обижались, но не сильно — она возвращала им дальнейшую жизнь, которая могла прерваться с концом распродажи или ввиду невостребованности в гебраухте — их тут отдавали в «Красный Крест», а там дело могло кончиться отъездом в далекое турецкое селение.

С ним, Эрнестом, обстояло иначе. Он не умел ценить вещей, они отвечали ему недоверием, в лучшем случае равнодушием, иной раз — враждебностью. Враждебность эта выражалась в тайной войне вещей с Эрнестом: они ухитрялись рваться, пачкаться, теряться, забываться в самых неожиданных местах. Не счесть потерянных им зонтов, сумок, ветровок, кепок и шляп. О перчатках мы не говорим!

Еще он замечал, что вещи помыкают им. Скажем, задумает какая-нибудь куртка прогуляться, так не отпустит его до тех пор, пока он не наденет именно ее. Перемеряет две-три, но остановится на той самой. И угрохает уйму времени, как какой-нибудь франт! А какое франтовство, если все куплено по уценке или в гебраухте или на блошином рынке? Стыдливо умолчим, что кое-какие обновки были у него и из того самого «Креста», который «Красный».

Конечно, мы преувеличиваем вместе с Эрнестом, наделяя вещи характером и властью, но преувеличиваем не на пустом месте!

Взгляните и вы на свое жилище: вы обнаружите в хороводе вещей вокруг вас некий ритм, мелодию и танец симпатий и антипатий!

Вот сгрудились вместе ваза, веер, кукла и стопка книг. Обратите внимание — все они одной тональности или гармонирующих оттенков! Медь тянется к керамике, зеленое к желтому, и оба цвета вместе — к ярко-красному удару кисти на вашем натюрморте.

Шкаф неожиданно приглашает на свою «крышу» до того казавшуюся ненужной безделушку, туда немедленно запрыгивает немыслимый фарфоровый гусь, и ко всему — часы, которые никак не хотели найти себе места.

В кресле водружается бессмысленная подушка, которая, как оказалось, просто родилась вместе с креслом, и плюшевая собака милостиво расположилась на этой узорной подушечке.

Карола решила, что им с Эрнестом следует жить «гетреннт» — раздельно. «Раз есть такая возможность в Германии, почему не воспользоваться?» — резонно рассудила она, и ей дали разрешение в социаламте и жилищном ведомстве. «Но ведь все равно мы будем ходить друг к другу каждый день!» — пробовал возразить он, предчувствуя массу сложностей. «Разве это плохо? Ходить друг к другу в гости?» — парировала она. Частенько последнее время ходить им в гости было лень. Отчасти же они оставались каждый у себя, озабоченные вроде бы делами на грядущее утро.

Эрнест ловил себя на мысли, что побыть одному — не так уж плохо.

Когда они разделили вещи, произошло нечто для Эрнеста трагическое: вещи, предназначенные для его жилища, не хотели ехать! Сервант, пожертвованный в свое время соседкой, размахался стеклянными створками так, что одна лопнула на тысячу осколков. От дивана отлетела ручка-подлокотник, которой упорно диван цеплялся за косяк, не желая переезжать. И уже дома вещи всячески демонстрировали свою неприязнь Эрнесту. Столик под мрамор постоянно заливался чем-нибудь липким, стряхивая с себя воду и варенье ему на колени. Этажерка падала, рассыпая книги по всему полу. Пол, памятуя о старых хозяевах, все время покрывался пылью и сором, который неизвестно откуда брался! Полотенца вечно грязнились, хотя он по десять раз мыл руки. Лампочки перегорали, торшер, упав, сделал короткое замыкание. И прочая, и прочая!

У Каролы же ее жилье сияло чистотой и уютом. Куклы, маски, эстампы и драпировки составляли интерьер какой-то сказки Шахерезады или изысканного ателье. Неудивительно, что Эрнест заставал вечерами у Каролы и изысканное общество. В общем, кораблики расплывались по жизни медленно, но верно.

Как-то Эрнест купил буквально за гроши (грош тут — десять пфеннигов) глобус-ночник. Внутрь глобуса вставлялась лампочка и подсвечивала нашу уютную планету изнутри. Эрнест долго искал подходящую лампочку, потому что старая, естественно, не горела. Долго он разбирал и собирал конструкцию, прежде чем все было готово, и лампа дала свет, как предусматривалось. Водрузив глобус на этажерку и включив его, Эрнест отошел на несколько шагов, чтобы полюбоваться. Глобус укоризненно качнул своей голубой головой и свалился на пол. Австралия вывалилась цельным куском.

Эрнест поставил глобус на полку с книгами, высоко, Австралией к стенке, а сам лег. Тоже к стенке лицом: «А, плевать!».

Похоже, рушился мир. Ведь, и впрямь, в глобусе было что-то «глобальное». Как и в наметившемся крушении его жизни.

Вообще-то Эрнест понимал, что преувеличение, о каком шла речь выше, сводившееся к наделению вещей своей жизнью, является скорее результатом перенесения собственных переживаний на неживые предметы. Но скажите нам, как и зачем происходит этот перенос?

«Если вдуматься, — рассуждал Эрнест, — мы набрасываем свои переживания на тела вещей, как карнавальные костюмы. Подлинная суть вещей таится под ними, как скрываются под карнавальными костюмами и масками самые разные люди, а мы, по правилам карнавалов, обязаны принимать их за вымышленных персонажей. И результатом является то, что скрытые под „домино“ и масками незнакомцы объединяются в одно общее понятие — „люди“, то есть является миру их однородность и, таким образом, кровное родство с нами!»

Он глянул в окно, огромное солнце закатывалось за гребенку черепичных крыш на горизонте. Вокруг плавилось марево уходящего перегретого дня, а с другой стороны, в противоположном конце неба, видного уже из окна спальни, темная холодная синева выкатила на отмель лодку луны.

«Луна, солнце, земля — тоже вещи! Как глобус, стол и стул. Как картины в раме: холст, рама, краски — карнавальное убранство чего-то, что существует в картине как в вещи, независимо от наших переживаний, от написанного на холсте. И это делает картину однородной со стулом и луной».

Эрнест посмотрел на картину, висевшую на стене, на ней была изображена Карола, написанная ее знакомой художницей из Петербурга. Сходство было и с Каролой и с той художницей, и в этом двоении чудилось Эрнесту подсказка: без отношения к вещи кого-то второго она как бы наполовину переставала существовать. Точно так же, как в вещах, окружавших его, присутствовала незримо Карола, а сами вещи, вероятно, присутствовали на краю ее сознания. Вместе они трудились над приданием вещам реальности, даже не догадываясь, каковы они сами по себе! «А они-то не так просты! — торжественно заключил Эрнест. — Они имеют отношение к таким явлениям и телам, как Луна, солнечные протуберанцы, космические спирали!»

Эрнест посмотрел на повернутый к стенке глобус. Провала на месте Австралии не было видно. Еще прыжок — и он станет настоящей планетой!

Но никакого прыжка не происходило. Между живым и неживым все еще лежала бездна.

«Разве живое — не усложнившееся бесконечно неживое?» — спрашивал себя Эрнест. И отвечал: «А почему не сказать себе так: именно неживое есть бесконечно упростившееся до стихий живое! Может, это и есть эволюция? Ведь говорят же ученые, что солнце погаснет, и во вселенной воцарится мир неодушевленных вещей!».

Между тем Карола совсем перестала приходить, ограничиваясь звонками, и он все реже и реже выходил на улицу. Вещи все более отдалялись от него. Они все стали как бы на одно лицо, особенно это ощущалось в сумерки — вещи были неотличимы от обоев. Как-то он вернулся с короткой прогулки и не узнал собственного жилища. Он стоял в передней и не понимал, куда идти, где кухня и где спальня? Налетел на вешалку-стойку с «рогами» и шарахнулся от нее в ужасе, как от дикого зверя.