Страница 2 из 3
– Какая же его роль особенно по отношению к детям в царской семье?
– Он с детьми беседует о Боге, о вере.
Меня эти слова взорвали:
– Вы мне это говорите, вы, православный священник, законоучитель царских детей. Вы допускаете, чтобы невежественный, глупый мужик говорил с ними о вере, допускаете, чтобы его вредный гипноз влиял на детские души? Вы видите роль и значение в семье этого невежественного сектанта, хлыста, и вы молчите. Это преступное попустительство, измена вашему сану и присяге. Вы все знаете и из угодливости молчите, когда Бог дал вам власть как служителю алтаря открыто бороться за веру. Значит, вы сами сектант и участвуете в сатанинском замысле врагов царя и России забросать грязью престол и церковь».
Пиком влиятельности Родзянко стало время Первой мировой войны. Олицетворяя собою народное представительство, он стал восприниматься как некий символ провозглашенного в 1914 году «священного единения». Однако единение парламента с властью оказалось недолгим, и вскоре сам Родзянко активно включился в политическую борьбу, заняв в ней сторону либеральной оппозиции. Он критиковал решение императора стать Верховного главнокомандующим, требовал отставки консервативно настроенных министров: В. А. Сухомлинова, Н. А. Маклакова, И. Г. Щегловитова, обер-прокурора В. К. Саблера и председателя Совета министров И. Л. Горемыкина; участвовал в создании Прогрессивного блока, став одним из его лидеров. Как вспоминал В. В. Шульгин, «монументальный Михаил Владимирович Родзянко, самой природой предназначенный для сокрушения министерских джунглей, <…> несет свой авторитет председателя Государственной думы с неподражаемым весом. <…> “Цукать” министров с некоторого времени сделалось его потребностью». При этом особы Императора Родзянко все же требовал от оппозиции в своих нападках не касаться. «Открыто <…> в своих речах в Думе – мы бранили министров… При этой травле, однако, не переходили конституционной грани и не затрагивали монарха… Это было основное требование Родзянко», – утверждал тот же Шульгин.
Вместе с тем, играя роль посредника между Думой и монархом, Родзянко уговаривал императора не слушать правых и ни в коем случае не учреждать диктатуры. «Спасать» страну от революции Родзянко предлагал государю по следующему рецепту: «…Дайте ответственное [перед Думой] министерство. Вы только расширите права, которые вы уже дали конституцией, но власть ваша останется незыблемой. Только ответственность будет лежать не на вас, а на правительстве…»
«Без него (т. е. Родзянко. – А. И.) не могло обойтись ни одно крупное событие, ни одно торжество, ни одна правительственная манифестация, – вспоминал В. Б. Лопухин. – Вернее, он не мог, не считал себя вправе их обходить. Везде тут как тут. Всюду внедрялся. Председатель Государственной думы, “выразитель народной воли”, второе лицо в России после царя, каким Родзянко мнил себя и пытался поставить, считая, что и по интеллектуальным своим качествам, помимо всего прочего, он на голову выше всех своих современников. Такова была мания человека, никогда умом не блиставшего, а с войною окончательно свихнувшегося думского председателя, с некрасивым щетинистым лицом, вечно небритого (что придавало ему вид и плохо умытого), телом сырого и грузного. Никогда не приходилось слышать, чтобы где-либо существовал другой такой беспокойный председатель законодательной палаты. Резвостью и распространенностью он превосходил севильского Фигаро. И всех-то поучал: и министров, и царя, и царицу со тщетностью, не уступавшею назойливости. Смешною, а когда затянется, и скучною была болтовня Родзянко, псевдопатриотическая, неумело снабжавшаяся шаблонными эффектами дикции и жестов. Большое участие в его речах, произносившихся с модуляциями голоса сказателя древних былин, принимал указательный перст думского председателя. Он подчеркивал устремлением вверх важность выдвигавшихся моментов. <…> Да, всех Родзянко поучал. Одного себя поучить упустил из виду».
Как отмечал П. Н. Милюков, «председатель Думы со своей стороны не переставал докучать царю своими докладами о тяжелом положении внутри страны и на фронте. Царь его не любил; Маклаков ненавидел. Но по своему положению Родзянко выдвигался на первый план в роли рупора Думы и общественного мнения. “Напыщенный и неумный”, говорил про него Маклаков. “Напыщенным” Родзянко не был; он просто и честно играл свою роль. Но мы его знаем: он “вскипал”, надувался сознанием своей великой миссии и “тек во храм”. “Неумен” он был; в своих докладах, как в своих воспоминаниях, он упрощал и утрировал положение вероятно, и под влиянием Гучкова. Паникерство было ему свойственно».
Родзянко был посвящен в заговор, зревший против Николая II. Рассказывая в своих мемуарах о прозвучавшем в 1916 году у него на квартире призыве генерала А. М. Крымова к государственному перевороту и одобрительной реакции некоторых думских депутатов, Родзянко утверждал, что сам он поспешил возразить на это следующими словами: «Вы не учитываете, что будет после отречения царя… Я никогда не пойду на переворот. Я присягал… Прошу вас в моем доме об этом не говорить. Если армия может добиться отречения, пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждениями, а не насилием…»
Однако, во-первых, словам этим, написанным в эмиграции, когда итог революции был уже у всех перед глазами, и поправевшая эмиграция искала виновников крушения привычного мира, есть основания не доверять. А во-вторых, даже если допустить, что Родзянко не выгораживает себя и не лукавит, назвать его слова «верноподданническими» нет никакой возможности: о заговоре, обсуждавшемся у него на квартире, он царя в известность, естественно, не поставил, да и саму идею переворота, как видим, не отметал, предлагая лишь не втягивать в это его, но позволяя действовать военачальникам.
Показателен в этом плане и другой фрагмент воспоминаний Родзянко. Когда великая княгиня Мария Павловна заявила ему о том, что императрицу надо уничтожить, председатель Думы якобы ответил ей так: «Ваше высочество, <…> позвольте мне считать этот наш разговор не бывшим, потому что если вы обратились ко мне как к председателю Думы, то я по долгу присяги должен сейчас же явиться к государю императору и доложить ему, что великая княгиня Мария Павловна заявила мне, что надо уничтожить императрицу…».
«Мысль о принудительном отречении царя упорно проводилась в Петрограде в конце 1916 и начале 1917 года, – свидетельствует Родзянко. – Ко мне неоднократно и с разных сторон обращались представители высшего общества с заявлением, что Дума и ее председатель обязаны взять на себя эту ответственность перед страной и спасти армию и Россию. После убийства Распутина разговоры об этом стали еще более настойчивыми. Многие при этом были совершенно искренне убеждены, что я подготовляю переворот, и что мне в этом помогают многие из гвардейских офицеров и английский посол Бьюкенен». Правда, утверждал далее председатель Думы, его такие разговоры «приводили в негодование», поскольку он был против того, чтобы «впутывать Думу в неизбежную смуту» и подчеркивал: «Дворцовые перевороты не дело законодательных палат». Впрочем, позже, в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства Родзянко не без гордости сообщит: «мой кабинет это был фокус всех новостей и отчасти сплетен. Я все знал, что говорилось; но многое мне приходилось в одно ухо впускать, в другое выпускать».
В Государственной думе Родзянко вел себя все более пристрастно, покровительствуя либеральной и левой оппозиции и обрывая речи правых, протестовавших против «штурма власти». В частных разговорах он позволял себе достаточно резкие заявления: «Правительство и императрица Александра Федоровна ведут Россию к сепаратному миру и к позору, отдают нас в руки Германии». И делал вывод, как спасти страну от революции: «…Это достижимо только при условии удаления царицы. (…) Пока она у власти мы будем идти к гибели».