Ближе, бандерлоги!

Он уверенно вошел в небольшой вестибюль, отделанный темными деревянными панелями с висевшими на стенах какими-то старинными гербами. Навстречу тут же выпорхнула девушка в здешнем национальном женском наряде — черная юбка, белая блузка с вышивкой красными нитками, характерный головной убор, разве что юбка, согласно моде, гораздо короче, чем носили в старину. Улыбнулась Мазуру ослепительно, но с холодком в синих глазах:

— Извините, свободных мест нет (это было произнесено по-русски).

Мазур постарался ей улыбнуться столь же ослепительно, насколько уж удалось, ответил по-английски:

— Извините, мисс, не понимаю...

Холодок в глазах растаял моментально. Стервочка сказала на более-менее сносном, пусть и не безупречном английском:

— О, простите, сэр... Прошу.

Отдав куртку вальяжному седовласому гардеробщику (принявшему ее со всем решпектом), Мазур, следуя радушному жесту красоточки, раздвинул занавес нитей синего, черного и зеленого бисера (возможно, подбор цветов что-то такое символизировал), спустился по лестнице.

Кафе располагалось на первом этаже вполне современной пятиэтажки — но его, прихватив и подвал, старательно в свое время стилизовали под старину: сводчатый потолок, лампочки в ажурных кованых фонарях старинного же вида, те же темные деревянные панели стен, гербы и гравюры с изображениями старинных зданий (некоторые Мазур видел в Старом Городе), столы и стулья массивные, нарочито грубоватые... Как и следовало ожидать, табличка откровенно брехала: из пары дюжин столиков был занят только один, в дальнем углу.

Бегло просмотрев продублированное на английском меню, Мазур заказал кофе с пирожным — и, чуть подумав, рюмочку коньяку. Быстро получив все, первым делом глотнул коньячку (увы, пришлось по-европейски, а не залпом), закурил, держа взглядом вход. Единственные, кроме него, посетители — молодая парочка в дальнем углу — сразу видно, не заморачивались ни текущими сложностями жизни, ни борьбой за независимость: парень, поглаживая щеку девушки, что- то тихо говорил, а она смотрела влюбленно — так что Мазур в глубине души им позавидовал — беззаботные, веселые, счастливые, а тут изволь барахтаться, скажем, в тех самых жизненных сложностях.

Лаврик — так и не снявший куртки — появился в сопровождении улыбавшейся во все сорок четыре зуба официантки через восемнадцать минут. К тому времени Мазур прикончил вторую рюмку (что в сумме составило всего-то граммов пятьдесят), отпил кофе, а пирожное так и не тронул. Остановившись у его столика, Лаврик демонстративно постучал указательным пальцем по стеклу часов и без малейшего волнения сказал по-английски:

— Старина, у нас совершенно нет времени...

— Черт, я и забыл... — приняв чуточку смущенный вид, ответил Мазур.

Расплатившись с официанткой (чаевых, по европейскому обычаю — десять процентов), Мазур вслед за Лавриком быстренько поднялся наверх. Швейцар с его курткой выскочил из-за стойки, явно собираясь облачать. Мазур, коему это было не в новинку, повернулся спиной и привел руки в соответствующую позицию. Небрежно сунув старикану рубль, вышел на улицу. «Шестерка» Лаврика стояла у входа, и Мазур моментально подметил, что вместо триколора у ветрового стекла сейчас красовался бланк с печатным текстом, печатями справа и слева и красной полосой наискосок. Он быстренько сел в машину, так и не прочитав текст, — но и без того было ясно, что это какой-то спецпропуск-«вездеход», — Лаврик человек запасливый, да в этих условиях такая бумажка, пожалуй что, необходима.

Безусловно, Лаврик метеором не несся, но превышал дозволенную скорость километров на двадцать, порою цинично нарушая правила, — и сколько ни попадалось патрулей, в том числе и гаишников, остановить их не пробовали ни разу.

— В двух словах изложи, — сказал Лаврик, не отрывая взгляда от дороги.

— Ну, если в двух... — усмехнулся Мазур. — Вместо съемки отвезли куда-то на окраину и всерьез пытались хлопнуть сзади из «макарки». Не знаю уж, в спину или в затылок, но этакие тонкости ни к чему... Я забрал ствол и уехал на их тачке...

— Все страньше и страньше... — сказал Лаврик сквозь зубы.

— Мы на базу?

— А куда же еще? Самое время австралийцам, как писал Пикуль по другому поводу, раствориться в роковой пропащности. Меня никто не тревожил, но наверняка могли и потревожить в скором времени... Ничего, мы исчезли элегантно. За номера я честно расплатился, все вещички забрал, свои и твои, даже полбутылки вискаря, что у тебя оставался, прихватил — не бросать же такую благодать... Как сказал бы Тарас Бульба, не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим сынам...

Мазур не стал спрашивать, как это Лаврик ухитрился попасть к нему в номер без ключа — за пятнадцать лет привык, что от Лаврика можно ожцдать и более сложных фокусов...

На базу их пропустили беспрепятственно — матрос с автоматом за спиной распахнул створку, сплошь покрытую пещерной живописью бандерлогов, сразу после того, как Лаврик зашел на КПП...

Как не однажды в жизни случалось, Мазур, удобно устроился в мягком кресле — правда, годочков креслу было не менее двадцати — некое приятное облегчение: как всегда, когда он после выхода оказывался дома. Уж здесь-то безусловно был дом, и ни одна сволочь не могла их тут достать...

Незнакомый капитан второго ранга, очень быстро появившийся у ворот, устроил все моментально — словно ждал подобного визита (возможно, и такой вариант был заранее предусмотрен). Отвел их в комнату на третьем, последнем этаже ничем не примечательного домика, стоявшего чуть на отшибе от других, гораздо побольше, казарменного вида. Домик, судя по всему, был не казармой, а чем-то вроде помеси канцелярии с гостиницей.

Две железных стандартных койки, пара кресел, тумбочки, стол и телевизор, опять-таки солидного возраста. Вскоре принесли одежду — не офицерскую форму, а две пары «гадов», матросских башмаков, клеша, тельняшки и матросские бушлаты без погон и нарукавных знаков специалиста на рукавах. О чем-то кратенько пошептался с Лавриком, кивнул Мазуру и исчез.

Они быстренько напялили клеша и тельняшки, упаковав цивильную одежонку в сумки. Мазур понимал, что в таком маскараде есть смысл и практичность. Что в армии, что на флоте порядки одинаковы: этакую вот, чуть странно одетую парочку, принято в упор не замечать. Если шляются такие — значит, так надо, никто не полезет с расспросами и сплетничать ни с кем не станет. Так надо — и все тут...

Мазур отдыхал душой. Лаврик — наоборот. Он сидел в кресле, прямо держа спину, перебирал струны раздобытой где-то гитары и негромко напевал одну из тех песенок, которые любил выкапывать неизвестно откуда:

          — Таял синий берег Крыма

          среди дыма и огня...

          Я с кормы, все время мимо,

          в своего стрелял коня.

          А он плыл, изнемогая

          за высокою волной,

          вовсе не подозревая,

          что прощается со мной...

С бездумным времяпровождением это не имело ничего общего — Мазур давно знал, что порой Лаврик именно таким образом настраивает себя на работу, нешуточное напряжение ума.

          — Мой денщик стрелял не мимо,

          покраснела тут вода...

          я запомнил навсегда...

Потом он решительно отложил блямкнувшую гитару, закурил и сказал, чуть пожав плечами:

— Скажу тебе по совести: я пока что ни черта не понимаю. Это неправильно, насквозь неправильно. Профессионалы так себя не ведут. Даже если бы он не просто заподозрил тебя в работе на кого-то еще, а немыслимым чудом узнал о твоей подлинной физиономии, ни за что не стал бы такое устраивать. Никаких серьезных тайн ты не выведал. В таких случаях профессионал поступает как раз наоборот: пылинки с тебя сдувать будет. Установит слежку, подсунет микрофоны куда только возможно, постарается тебя превратить в канал для передачи дезы... Это азбука. А он — профессионал. В истории с польским микрофончиком вел себя как раз так, как и следовало ожидать от профессионала. И вдруг... Это насквозь неправильно, — повторил он убежденно. — Ты совершенно точно уверен, что это была не жесткая проверка?