Страница 4 из 88
Мы отражали ежедневно в среднем по семь-восемь контратак. Вся местность от нас до дороги, проходившей перед Ортвигом, была завалена трупами немцев, а немцы всё лезли и лезли. В первые дни некоторые молодые бойцы, не бывавшие еще в подобных делах, думали, что мы вряд ли удержимся на этом клочке земли, горевшем, как в пекле, окутанном дымом и туманом, опасались, что немцы действительно сбросят нас в Одер. Но прошло несколько суток, и хотя ожесточённость немецких контратак и не ослабевала, все уже обжились на своём плацдарме. Мы начали посменно отдыхать. На плацдарм стали регулярно доставлять горячую пищу. О снарядах больше не говорили — теперь их было, как всегда, достаточно. Наконец, прибыла и почта.
У нас было принято письма читать всему расчёту. Получив почту, мы сейчас же усаживались где-нибудь, смотря по обстановке, и по очереди читали свои письма вслух. Бывали дни, когда каждый из нас получал по шесть-семь писем из разных городов и сёл. Письма от родных приходили ко мне из-под Москвы, Терентьеву с Урала, Шеринову с Кавказа. Кроме того, мы получали письма с Кубани, из Сталинской области, из-под Херсона и из других освобождённых нами местностей, конечно, чаще всего от девушек, так как мы все трое были холостяками и думали, что после войны прежде всего надо будет жениться. Приходили письма от людей, которым мы по пути чем-нибудь помогли или с которыми просто пришлось на походе переночевать под одной крышей.
На этот раз мы разбирали почту, сидя в ровике по колено в воде, пригнувшись. Рядом рвались мины, нас обдавало землёй. Мы стряхивали её с писем, которые читали. Бывало, только начнёшь читать письмо, как надо выскакивать к орудию, чтобы помочь пехотинцам отбить очередную атаку немцев. Так мы весь день читали одну почту и дотемна не успели закончить её. Начали с Урала, кончили на Кубани, а от Кубани до границы еще с десяток писем осталось на завтра. Мы бы все свои бензинки сожгли, чтобы дочитать почту, да нельзя было зажигать огонь — противник в ста метрах от нас лежал. Помню, сидим мы в ровике все трое, скорчившись, прижавшись друг к другу. Я держу письмо в руке, уже ничего не видно, но ребята думают, что я как-нибудь ещё дочитаю, что я стараюсь разобрать в темноте почерк. Они смотрят на меня, ждут, а я просто задумался, вспомнил слова майора Турбина о том, что вся страна смотрит сейчас на нас, что мы стоим на трамплине для прыжка на Берлин. На нас смотрит и сам Сталин. Трудно передать, как сознание этого вдохновляло нас, подымало наши силы.
14 февраля мы сделали первый после переправы через Одер шаг вперёд. Наше орудие было выдвинуто на двор отдельного домика, только что отбитого у немцев. В этот день немцы предприняли одиннадцать безуспешных контратак. Когда стемнело, в контратаку пошли танки. Так как их не было видно, мы подожгли зажигательным снарядом стоявший впереди дом. Первый танк, выступивший из мрака в свет пожара, был подбит нашим орудием со второго выстрела. Остальные танки не решались выходить на свет. Остановились и повели огонь из темноты.
Под утро стрельба затихла. Старшина привёз нам горячий суп, мясо, чай с мёдом. Мы расположились на завтрак в подвале. Кроме нашего расчёта, здесь были командир взвода лейтенант Харченко, санинструктор Алиев и артмастер Барвененко.
С первого же дня за Одером у нас само собой установился порядок: всё равно — день или ночь, но из нашей тройки от орудия может отойти только один. После удачи, — хоть на сто метров, а все-таки продвинулись вперёд, — настроение у всех было очень хорошее, казалось, что немцы уже начали выдыхаться, и мы отступили от заведённого порядка: завтракать в подвал ушло сразу двое, на дворе у орудия остался только Терентьев. Правда, мы с Шериновым завтракали в нескольких шагах от своей пушки, — она стояла за стеной, — однако как мы потом раскаивались в этом!
Не знаю, как это произошло, но вскоре — было еще темно — какая-то группа немцев прорвалась к нашему домику. Мы только съели суп и принялись за чай, как услышали стрельбу во дворе. Выскочили из подвала в комнаты — навстречу из окон полетели гранаты. Мы были в доме, а наша пушка стояла во дворе. Терентьева мы уже считали погибшим.
Страшно было подумать, что немцы скорее всего уже хозяйничают у нашей пушки. Но что делать? Выйти во двор мы не имели никакой возможности, немцы перестреляли бы всех еще на пороге.
Больше часа отбивались мы из окон, расстреляли почти все патроны, не думали уже, останемся в живых или нет, думали только, что нельзя пережить того позора, который ждёт нас, если наша пушка, из которой мы мечтали первыми открыть огонь по Берлину, попадёт в руки врага.
К наступлению рассвета обстрел дома прекратился, немцев на дворе не было. Когда я вышел из дома и увидел стоявшую на своём месте пушку, мне показалось, что я проснулся после скверного сна. И в это время, как будто для того, чтобы убедить меня, что это все-таки был не сон, из дверей двух сараев, стоявших на дворе, почти одновременно выскочили два немца, застрявших почему-то здесь. Один из них сейчас же упал, сражённый наповал выстрелом из окна нашего дома. Второй упал, когда пробегал мимо орудия. В него выстрелил кто-то из дверей каменного погребка. Прежде чем я успел подумать, кто же это выстрелил оттуда, я увидел выскочившего из погребка Терентьева. Он добивал прикладом немца, упавшего возле пушки.
Оказалось, что всё время, пока мы отстреливались, осажденные в доме, «Пан-Иван» один сражался во дворе. Он засел в погребке и не подпускал немцев к орудию.
Герой Советского Союза гвардии майор
И. ЛАДУТЬКО
Батальон за Одером
Мы прорвались на узком участке фронта; справа и слева стоял враг и по всем признакам готовился к жестокому отпору. Впереди была широкая, глубокая река, за ней большой укреплённый город — Франкфурт-на-Одере. На левом берегу, параллельно реке, шла железная дорога, недалеко от Франкфурта её пересекала другая и уходила за реку. По дорогам непрерывно тянулись воинские эшелоны, — враг подбрасывал подкрепления и во Франкфурт, и тем своим частям, которые еще стояли на правом берегу. Железнодорожный мост находился в руках врага.
Командование поставило моему батальону задачу: с хода переправиться за Одер и овладеть пунктом, где пересекались железные дороги, одним ударом отрезать и Франкфурт, и те части противника, которые остались на правом берегу реки.
Ночью с 8 на 9 февраля батальон начал переправу. Переправлялись на лодках, на плотах. Кругом стояла тьма, как в печной трубе. Лил частый, упорный дождь. Река бежала с сердитым шумом. На наши лодки и плоты то и дело налетали быстро плывущие льдины.
В мирной обстановке такая переправа никого бы не обрадовала, но война в корне меняет значение вещей, и мы тогда радовались и тьме, и дождю, и ледоходу. Они надёжно скрывали от противника наше продвижение.
К рассвету батальон был за Одером в прибрежном кустарнике. Немцы ничем не обнаруживали себя. Но мы знали, что немцы тут есть; еще совсем недавно они вели отсюда огонь. А теперь почему-то замолкли. Может быть, заметили нас и готовят удар?
Железнодорожный перекрёсток, который предстояло брать, находился от реки примерно на расстоянии километра. Между рекой и перекрёстком лежала ровная низменная пойма. Край поймы, примыкающий к реке, зарос кустарником. Идти прямо через пойму на перекрёсток было слишком рискованно. Я предпочёл обходный путь, более длинный, но менее опасный: укрываясь в кустарнике, подняться вверх по реке километра на полтора-два, где пойма делается уже, и там перебежать на насыпь. По пути я решил прочесать кустарник. Я подумал, что там могут быть немцы, и когда мы выйдем на железную дорогу, создадут нам угрозу с тыла.
Мои предположения оправдались — не прошёл батальон и сотни метров, как натолкнулся на противника.
Оказалось, что немцы не ждали нас, очевидно, не могли представить, что советские воины с ходу, после тяжких боёв переправятся через такую большую реку, как Одер, да ещё во время ледохода.