Страница 10 из 33
Еще во время поездки в Ловозеро мы заметили, что олени по озеру никогда не бегут прямо. Благодаря примитивной системе управления они то-и-дело уклоняются от правильного направления то в ту, то в другую сторону. Поэтому след от саней получается очень извилистый. Но наш Калин Иваныч побил все рекорды. Он писал по озеру такие артистические вавилоны, что долго нельзя было сообразить, куда собственно мы едем. Я склонялся к тому, что на север, Горлов доказывал, что на запад, но время от времени оба мы начинали стоять то за юг, то за восток.
След от саней получается очень извилистый…
Сначала наш путь шел по льду губы, потом по берегу быстрой, плохо замерзшей речки, среди пенящейся воды которой торчали большие темные острые камни, и через час выехали на большое двадцатикилометровое Монче-озеро. Несмотря на мороз, на озере под снегом выступала вода, и олени бежали медленно.
Калин Иваныч взял с собой собачонку. Она очень напоминает собаку Архипа, такая же смиренная, тихая, как будто обиженная. У нее странная привычка бежать под санями. Когда глубокий снег мешает ей это делать, она выглядит растерянной и так и норовит опять юркнуть в свое не очень удобное убежище. Иногда запутавшаяся веревка заставляет собачонку проделать в снегу несколько курбетов или десяток-другой метров проскакать на трех ногах задом наперед. Но она очень покорна и не скулит.
Калин Иваныч часто хвастается своей собакой. Она хорошо собирает оленей, удачно выслеживает зверя, а главное послушна. «Бросишь веревку, — говорит он, — скажешь: «лежи», так она и будет здесь хоть целый день лежать. И голоса не подаст. Да так лежит, что и не видно ее: вся во мху зароется».
В этот день над Монче-тундрой, у самого подножья которой мы проезжали, горела изумительная заря. Высоко в небе повис большой облачный венец интенсивно порпурового цвета. Во многих местах он был прорван, и сквозь прорывы виднелось изумрудно зеленое небо. Казалось венец был оплетен лентой удивительного зеленого цвета. Под лучами скрытого за горами солнца нежным розовым светом светилась одна из вершин Монче-тундры. А рядом другие вершины стояли в это время хмурые, окутанные темной синевой.
За Монче-озером была тайбола — лесистое и холмистое междуозерье, на котором видны были слабые следы дороги, совсем исчезнувшие уже на озере. За тайболой на берегу маленького сухого озера еще один человек отвоевал у леса клочок земли. На озере стояла избушка, и здесь наш первый дневной переезд был окончен.
Хмурое и унылое было это место. Редкий скучный лес, низкий, должно быть сырой берег, унылые вараки другого берега, расплывшиеся в тумане, а из-за леса видна виршина тундры, как будто отгородившей от всего мира и от солнца этот заброшенный уголок. Вдалеке слышен был какой-то монотонный шум. Не то шумел лес на тундре, не то бежала где-то река.
Избушка принадлежала охотнику Селивану. Она оказалась своеобразным сооружением из бревен и досок вышиной в половину моего роста, длиной метра в два и шириной чуть поменьше. Изба была пуста: хозяин вместе со всей своей семьей уехал на праздники в Пулозеро.
Белоусов перед избой Селивана (по дороге с Монче-губы на Куцкель-озеро).
Сквозь маленькую квадратную дверь, всю в щелях и дырах, мы проползли на четвереньках. Но и в самой избушке нельзя было стоять даже на коленях: мы должны были пресмыкаться по полу. Маленький Калин Иваныч и тот не одобрил избушку:
— Лень ему было, дураку, лишнее бревно поставить! — ругнулся он по адресу Селивана.
Чтобы хоть как-нибудь увеличить вместительность своего жилища, владелец его подтесал снизу топором среднюю балку, которая поддерживает крышу. Но от этого стало только немного безопасней для головы.
Соответственно избушке и обстановка. Маленький камелек, полный снегу, «стуло» в виде неровного круглого чурбана, полуразвалившаяся кровать, на которой разве только ребенок мог бы улечься, столик вышиной в пять сантиметров, который, будучи положен на особые планки, приделанные к стене, может служить и полкой, и наконец настоящий кухонный стол, кажущийся грандиозным в этом тесном помещении. Доска стола лишь немного не достает до черного, прокопченного потолка.
Два окошка, сквозь которые вряд ли пролезет рука, состоят из десятков крошечных осколков грязного стекла. Они наполовину засыпаны снегом, и только поэтому ветер, дующий из них, не задувает нашу свечку. Под потолком протянуты проволоки для сушки одежды, на стенах, на деревянных костылях висят сети и какие-то красные узелки. На полу и на столе — грязная посуда. Покосившийся самовар хмуро скучает в углу под грудой тряпья.
Около избушки под снегом оказалась куча жердей и бревен. Мы накололи дров и затопили камелек. Но ветер ворвался в дымоход, и нам пришлось приоткрыть дверь, чтобы не задохнуться в дыму.
Неизвестно, чем эта избушка была лучше звериной берлоги. В берлоге даже уютней. Но и сама жизнь человека здесь почти не отличается от звериной. Люди одеваются здесь в звериные шкуры, убивают, чтобы однообразно и неопрятно есть, рождают много детей, из которых большинство умирает, а меньшинство продолжает ту же жизнь, в которой есть только убийство, еда, сон и размножение.
В тайге все охотятся: человек за зверями, звери друг за другом, а при случае и за человеком. Кто выйдет победителем из этого замкнутого круга — зависит от удачи. Вряд ли преимущество человека над зверем здесь велико.
Советская власть много сделала, чтобы поднять, окультурить жизнь лопаря. Лопари освобождены от всяких налогов, для них открываются школы, для них созданы наиболее выгодные условия продажи пушнины, оленьего мяса, но все же тайга и тундра еще крепко держат охотника и оленевода в своих звериных лапах…
Калин Иваныч, вернувшись из леса, куда он отводил пастись оленей, жалуется нам.
— И мха-то нигде хорошего нет. Никуда не годное место! — ворчит он.
Оказывается, большой гирвас, идущий в нашей упряжке, чешет рога. По словам Калина Иваныча — это верный признак того, что завтра будет большой мороз.
Но мы не очень этому верим. Наш проводник оказался довольно болтливым старичком. Он может говорить не умолкая, и речь его — неспешное переливание из пустого в порожнее. Так и сейчас, усевшись на полу перед камельком, он медленно развязывает свой мешок и не торопясь повторяет:
— Вот… не доехали мы сегодня до Кондратия… Да, не доехали. Ну, ничего, все-таки крыша над нами… Не в лесу. И камелек… Лучше, чем в лесу-то… Да, не доехали до Кондратия… снег тяжел…
И снова, и снова все одно и то же.
Он ничего не начинает делать, предварительно не рассказав подробно о своих намерениях. Он взял с собой в дорогу мяса и все собирается его жарить. Тем временем у нас поспевает каша, и мы предлагаем поделиться с ним. Калин Иваныч решает, что жарить мясо ему необязательно, и подсаживается к нам.
Медленность и разговорчивость — общая черта всех старых лопарей. Но вот Калин Иваныч, сравнивая с собой Кондратия — будущего нашего проводника, — называет того «тихим стариком». От этого сравнения нам становится немного не по себе. Если и этот часто вызывает раздражение своей библейской медлительностью, то каков же тот?
На крыше избушки я нахожу лом для прорубания льда — пешню — и иду на озеро за водой. Совсем стемнело. Небо заволоклось тучами, и накрапывает дождь. Снег стал мокрым, неприятным, и ноги, проваливаясь, застревают в нем. Но погода в Лапландии меняется так быстро, что предсказание старика может быть еще и сбудется.
Проходя на озеро, я вижу «надворные» постройки Селивана: землянку для овец, маленький амбарчик на курьих ножках и еще какое-то сооружение из бревен, наполовину засыпанное снегом…