Я ищу детство

Потом Зина возвращалась на своё место и продолжала вязать, а Леонид Евдокимович закуривал и снова брал в руки газету. Между ними в такие минуты особенно глубоко, ясно и сильно устанавливалось необъяснимое, но хорошо и давно знакомое им обоим, взаимно разделяемое и уже неподвластное никаким изменениям чувство понимания пожизненной нерасторжимости их общего бытия. Они помнили о том, как начиналась их общая жизнь, через какие испытания они прошли, какие сложности им пришлось преодолеть. Они помнили всё это и прощали всё это друг другу. Они любили теперь друг друга мудрой взрослой любовью, в которой главным было не то, что разобщает, а то, что объединяет.

Через два месяца Костю Сигалаева перевезли на его старую квартиру. Тоня, проводившая отца к Алёне, вернулась к Частухиным и медленно начала собирать свои вещи.

— Ты куда? — спросила сестру Зина.

— Не знаю ещё, — хмуро ответила Тоня, — но обратно не поеду… Переночую у кого-нибудь. Может, у Ани, а там видно будет…

— А зачем к Ане идти, в нас оставайся. Места много…

И Тоня осталась. Она чувствовала свою вину перед сёстрами — и вообще перед всей семьёй — за то, что, согласившись когда-то выйти замуж за Крысина, втянула своих близких в тягостное общение с чужеродными рабочему сигалаевскому роду людьми. И эту вину ей искренне хотелось теперь исправить, хотелось навсегда вытравить из памяти сердца и души всё то, что связывало её когда-то с преступной семьёй Крысиных.

Не уезжать из Москвы она думала ещё тогда, когда ехала на похороны матери. Увидела Преображенку, сестёр и окончательно решила остаться. А когда заболел отец, всё получилось как бы естественно.

Прожив в Москве два месяца, глядя на сестёр и их семьи, Тоня поняла, что и отъезд её после смерти мужа, и вообще вся жизнь с Николаем на «вшивом дворе» были страшной ошибкой её простоватой молодости, которую теперь уже, увы, из жизни вычеркнуть было нельзя.

Но она ещё была не такой уж старой, Тоня Сигалаева, чтобы совсем махнуть на себя рукой. Ей нужно было воспитывать дочь, а там, где они жили, дорога для дочери, рядом с Фросей, была одна. Та самая дорога, ступив на которую когда-то, она, Тоня Сигалаева, сама у себя украла половину своей жизни.

Оставалась ещё одна половина. И этой, второй половиной, надо было исправить первую. А для этого нужно было оставаться на Преображенке, с сёстрами.

Тоня поступила на фабрику «Красная заря», где работали Алёна, Галя и Тамара. Сёстры взяли Тоню под свою опеку — они были все давно уже квалифицированными мастерицами.

Скоро Тоне дали комнату, и она переехала от Частухиных. Дочь её поступила в ПТУ при «Красной заре» и тоже пошла по стопам бабушки Клавы, матери и многочисленных своих тёток.

Когда умер Костя Сигалаев, его тоже похоронили на Преображенском кладбище, рядом с Клавой. Сёстры Сигалаевы, возвращаясь с похорон, шли рядом друг с другом одной шеренгой, словно бойцы и соратники после гибели своего командира, держа друг друга под руки. И встречавшие их по дороге знакомые удивлённо останавливались, поражённые странной картиной. Полгода вроде бы прошло уже, как померла Клава Сигалаева, а выходит, что нет, не померла: вот она идёт, разделившись на шестерых — Тоню, Зину, Аню, Алёну, Галю и Тамару. И все такие же рыжие и фигуристые, как Клава, все на одно лицо, только годами, конечно, сильно друг от друга отличаются.

Но это было грустное зрелище — возвращение с кладбища сестёр Сигалаевых после похорон отца.

А бывали картины и повеселее.

Запоёт гудок на «Красной заре», объявляя о конце дневной смены, высыпают из фабричных ворот работницы, растекаются цветастыми хохочущими ручейками в разные стороны, а к реке Хапиловке, взявшись под руки, идут по тротуару сразу четыре Клавы Сигалаевых — Антонина, Алёна, Тамара и Галина.

И пожилые работницы, провожая их взглядами, хорошо говорят о том, что не померла ткачиха Клава Сигалаева, а наоборот — воскресла сразу в четырёх лицах, в четырёх ладных фигурах своих дочерей, и прилетевший с Хапиловки ветер треплет на их головах так хорошо знакомые на «Красной заре» и на всей Преображенке рыжие волосы Клавы Сигалаевой.

А бывает ещё и так. Собирается в какой-нибудь солнечный весенний воскресный день весь сигалаевский род в культпоход на Преображенскую площадь, в кинотеатр «Орион». Леонид Евдокимович Частухин заказывает по телефону сразу два ряда — на меньшее количество мест сигалаевскому клану просто и не поместиться.

И стекаются на Преображенку изо всех прилегающих переулков и улиц многочисленные сигалаевские чада и домочадцы — дети, племянники, тётки, сёстры.

В буфете кинотеатра, где когда-то сидели вдвоём после субботника Костя и Клава — помните? — занимают сразу несколько столов, шумят, кричат, спорят, размахивают руками, привлекая к себе внимание буквально всех посетителей своей одинаковой и какой-то настырной, напористой рыжей мастью. Действительно, вот уж редко где увидишь такую густо замешенную на одной, сильно и ярко выраженной родовой породе рыжую человеческую общность. (Рыжая, однородная сигалаевская масть полностью поглотила и растворила в себе все разнообразные включения и наследственные признаки, которые смешивались с сигалаевской кровью по линии мужей всех сестёр. Даже дочь Тони и дети Алёны, которые должны были объединять черты, пришедшие от Крысиных, были похожи только на Костю и Клаву. Всё вобрала в себя, всё растворила в себе активная, сильная, ничему не подчиняющаяся и всё побеждающая «рыжая» сигалаевская кровь.)

Из кино валят по площади опять целой толпой. Впереди дети, внуки, племянники. Потом следует представительная милицейская фигура — хранитель порядка и традиций сигалаевского рода Леонид Евдокимович Частухин. А замыкают шествие сёстры.

Вот они идут по Преображенке, сёстры Сигалаевы, дочери Клавы и Кости, — все рыжеволосые, полногрудые, длинноногие, круглобёдрые (постаревшие, конечно, но всё ещё красивые), нарожавшие целую рыжую армию, продолжившие рабочую династию Сигалаевых на многие десятилетия вперёд.

Преображенская гвардия. Женская гвардия. Рыжая рабочая гвардия Преображенки, потомки и продолжатели дел Кости и Клавы Сигалаевых.

И наверное, хорошо, уверенно и спокойно становится на душе за будущее вообще всего рода человеческого у тех, кто видит это в чём-то даже вызывающее своей неистребимостью и нерасторжимостью шествие, это неисчезающее и нетленное в своей неутолимой, неиссякаемой страсти к бесконечности торжество человеческой природы.

Жаль, что мне теперь не так часто приходится видеть этот весенний рыжий солнечный парад династии Сигалаевых.

Впрочем… сказать так — было бы не совсем правильно. Всех сестёр Сигалаевых вместе, весь рыжий спектр сигалаевского рода, я действительно не видел уже давно. Но один луч этого драгоценного спектра светит мне часто.

Читатель, наверное, уже отметил, что из шести сестёр Сигалаевых одно имя я только назвал, но ничего не рассказал о предпоследней дочери Кости и Клавы — о Тамаре.

Сделано это не случайно, потому что Это — очень личное.

Может быть об Этом я ещё расскажу в другой книге.

Мы встретились с Тамарой несколько лет назад и теперь видимся часто. А до этого долго ничего не знали и не слышали друг о друге.

Этой встрече, наверное, и обязана своим рождением эта книга и всё то, что хотел и мог я сказать о семье Сигалаевых, на что имел право в своём рассказе об этих людях.

Прощай, Преображенка!

Я прошёл по твоим дорогам, по твоим тропинкам и травам, омытым росой памяти, столько, сколько мог, и нам пора расставаться.

Прощай и ты, детство… И по твоим тропинкам и травам, и по твоим далёким дорогам провела меня эта книга, и теперь её пора заканчивать.

Всё кончается когда-нибудь. Начинается и приходит к своему концу. Только жизнь бесконечна, только род человеческий на земле неистребим и беспределен.

Иногда, вспоминая своё детство, проведённое на северо-восточной окраине Москвы, я думаю о том, что ещё в своей юности на Преображенке (и, конечно, в те годы, которые прошли в Уфе), задолго до начала моей взрослой жизни я узнал многие неопровержимые истины человеческого бытия.