Я ищу детство

— Ладно! — тряхнул Николай головой. — Уговорили вы меня. Завязываю. Что было, то прошло. Действительно, надо жизнь менять. Побаловался немного, и хватит. Самому иногда противно.

Костя Сигалаев сходил за бутылкой и стаканами. Разлили вино и выпили за близкие перемены в жизни Николая Крысина.

Зять ушёл.

— А он чего-то испугался, — задумчиво произнёс Костя. — Видала, как глаз у него ворохнулся, когда я про головешки сказал? Или мне показалось?

— Тебя испугался, — подтвердила Клава. — Кто он есть? Да никто. Пыль на мостовой. А за тобой весь район стоит. Ты власть.

— Это верно, — не без самодовольства согласился Костя. — Мы, Сигалаевы, на Преображенке спуску никому не давали. Нашу руку здесь знают.

А Николай Крысин, возвращаясь к себе на «вшивый двор», думал о том, что сегодня впервые за много дней так остро ощутил он всю ненадёжность своей жизни. Тайна его могла быть открыта в любую минуту. И кто ему дал почувствовать это? Тесть, обыкновенный работяга. Не совсем, конечно, обыкновенный. Мужик он матёрый, что и говорить. И тёща рядом с ним окрепла. Какую силу оба заимели на Преображенке, а? Чуть прижали, и потекло из тебя… А он-то, Крысин, думал, что он здесь главный. Значит, конец барахолке, уходить надо с неё. Значит, не барахолка, а что-то другое становится главным на Преображенке. Всё правильно, нужно отваливать… Но время ещё есть. Есть или нет?.. И есть, и нет.

ДВАДЦАТАЯ ГЛАВА

Николай Фомич Крысин и рябой человек по кличке «Суворов», как всегда, выпивали и закусывали с утра у стойки коммерческого буфета в ресторане «Звёздочка» на Преображенской площади. Давно уже на «Суворове» не было его экзотического наряда (брюки-клёш, полосатый тельник, суконная рубаха). «Суворов» был облачён в приличный чёрный костюм, делавший его похожим на провинциального педагога средних лет, приехавшего в столицу на учительский съезд.

Ещё более элегантно смотрелся Николай Фомич Крысин. Он был одет в светло-коричневую в белую полоску приталенную пиджачную тройку (через жилетку тянулась цепочка от карманных часов), в крепкие австрийские вишнёвого цвета ботинки на толстой микропористой подошве, только ещё начинавшей тогда входить в моду, а на голове у Кольки Буфета была нахлобучена зелёная тирольская шляпа (эти ядовито-зелёные шляпы тоже начинали широко входить в моду в послевоенной Москве).

Как всегда, буфетчик Силыч то и дело подливал Николаю Фомичу в стакан красное вино и вёл со своими постоянными утренними клиентами содержательный разговор о новостях экономической жизни на Преображенской барахолке (цены, товары, спрос, предложения), вспоминал давние нэпманские времена, когда солидный коммерческий человек на Преображенке был окружён всеобщим почётом и уважением, но именно сегодня Колька Крысин не был расположен к неопределённому светскому разговору с буфетчиком. Мысли его целиком были сосредоточены на увиденном вчера в кинотеатре «Орион» трофейном американском фильме, повествующем о романтической и печальной судьбе знаменитого американского гангстера Диллинджера, обожавшего культурные и деликатные ограбления многочисленных заокеанских финансовых учреждений и совершенно не выносившего болезненной реакции американской полиции на эти его невинные развлечения, когда после очередного дела несколько полицейских машин обязательно бросались вдогонку за его большим чёрным автомобилем, непрерывно «жаля» его выстрелами из пистолетов и автоматов.

Задумчивое состояние Николая Фомича после просмотра трофейного кинофильма можно было, наверное, объяснить следующими, немаловажными для его дальнейшей судьбы обстоятельствами. Почти каждый день, стоя по утрам около буфетной стойки, Колька Крысин видел в широком ресторанном окне, как наискосок от «Звёздочки», на противоположной стороне Преображенской площади, возле входа в Сокольническое районное отделение государственного банка пожилые инкассаторы (люди, как правило, сутулые и не блещущие богатырским здоровьем) лениво разгружают крытые брезентом машины, вытаскивая из них мешки с деньгами, небрежно забрасывают их за спину и шаркающей походкой поднимаются по ступенькам банка.

Эта небрежность инкассаторов в обращении с туго набитыми денежными мешками доставляла Николаю Фомичу почти физическую боль. Он понимал, что сутулые инкассаторы несут в банк не свои деньги, что через пару часов, когда начнутся обычные ежедневные утренние платежи, десятки бухгалтеров и кассиров разнесут из банка в портфелях и чемоданах по своим учреждениям, по своим заводам и фабрикам все эти чудесные сотни тысяч рублей для мелких кассовых операций. Всё это Колька Буфет прекрасно знал.

И тем не менее подчёркнутое безразличие, с которым служащие банка прикасались к волшебным миллионам, к которым они все вместе не имели никакого индивидуального отношения, но которые таили в себе сказочные возможности для какого-нибудь одного, нереального, конечно, человека, — это подчёркнутое коллективное безразличие к миллионам бесконечно коробило и до глубины души раздражало Николая Крысина, вкусившего аромат шальной копейки после задуманного и осуществлённого на Преображенской барахолке вместе с «Суворовым» и младшими братьями хищного промысла.

Ежедневное созерцание «миллионов в мешках» возбуждало у Николая Фомича зависть и ещё какое-то неуправляемое, энергичное, сосущее под ложечкой, зовущее куда-то чувство. Но это тревожное утреннее состояние обычно продолжалось пять, десять минут, от силы — полчаса. Потом оно исчезало — дневные заботы съедали его, как полуденное солнце съедает туман и росу.

Так было ежедневно, до вчерашнего вечера, когда на экране «Ориона» замелькали на последнем сеансе пронзительные кадры о жизни американского гангстера Диллинджера, и сердце Кольки Крысина вдруг уколола какая-то странная игла — он увидел и почувствовал себя самого, сжимающего в руках автомат…

Колька поставил на стойку недопитый стакан и каким-то странным, цепким и долгим взглядом посмотрел на «Суворова».

— Ты чего? — мрачно усмехнулся рябым, красным лицом «Суворов».

— Пошли прогуляемся, — коротко сказал Крысин и двинулся к выходу из ресторана.

«Суворов» пошёл за ним.

Они шли по противоположной от банка стороне Преображенской площади, и, когда поравнялись со стоящими около входа в банк крытыми брезентом машинами, около которых лениво хлопотали сутулые инкассаторы, Колька тихо бросил через плечо:

— Глянь-ка, «Суворов», налево. Миллионы по ступенькам прыгают.

«Суворов» скосился на ходу в сторону здания банка и ничего не сказал.

Дойдя до угла площади и заставы, Крысин остановился возле бывшей пекарни Ковальчука. «Суворов», вплотную приблизившись к Николаю, несколько секунд буравил его зрачками.

— Мозгами стебанулся, а? — грубым голосом спросил наконец «Суворов». — Жить надоело?

— Не дыми раньше времени! — оборвал его Колька. — Кто тебя за язык тянет?

«Суворов», яростно сплюнув, пересёк трамвайные пути и зашагал к рынку.

— Стой! — догнал его Буфет. — Куда когти рвёшь?

«Суворов», резко обернувшись, схватил Крысина за жилетку, притянул к себе.

— Мне моего хватает, понял? — зло зашипел «Суворов». — И тебе твоего хватает!

— Блатную жизнь любишь, — засмеялся Николай, — а воровать боишься, так, что ли?

— Ты меня блатной жизнью не покупай! — задвигал скулами «Суворов». — Не в ту степь дышишь, в конверт сам голову суёшь.

— Не понял, — нахмурился Колька, — объясни.

— Откусишь больше, чем надо, не прожуёшь! — тяжело задышал в лицо Крысину «Суворов». — А глотать станешь — подавишься!

Николай Фомич молча снял руку «Суворова» со своей жилетки, в свою очередь сам крепко взял его за оба лацкана и придвинул к себе:

— Чучело огородное!.. Это сейчас на нас Лёнька Частухин пока одним глазом смотрит, а пройдёт время — обоих в тюрягу засунет, я его лапу чугунную знаю!.. Тебя сегодня кормят, а если завтра наладят на все четыре стороны?

— Есть же пока копейка, — хрипло выдавил из себя «Суворов».