Я ищу детство

В ближайшие дни старший лейтенант Частухин получил сведения о том, что младшие братья Крысины в кровь избили во дворе кинотеатра «Орион» среднего Ковальчука, который давно уже мозолил Леониду Евдокимовичу глаза своими слишком нахальными операциями с американскими консервами, неизвестно откуда десятками банок попадавшими в семейство Ковальчуков. Мысленно Частухин даже поблагодарил младших «крысиков» — всех Ковальчуков давно уже пора было сажать за неумеренную спекуляцию продуктами. Руки участкового инспектора, занятые барахольщиками, никак не доходили до этой справедливой акции. Может быть, теперь, слегка поученные Крысиными, Ковальчуки несколько ослабят свой продуктовый бизнес?

Одновременно старшему лейтенанту стала известна следующая безобразная сцена, происшедшая в Черкизовской яме. Гроза привозного рынка, диктатор овощных рядов рябой однорукий инвалид «Суворов» зазвал к себе домой знаменитого на всю Преображенку дурачка Володю, по прозвищу Сопля, торговавшего на рынке самодельными портновскими сантиметрами, изготовленными из клеёнки, и в «лоскуты» напоил его пьяным. Спустя час Володя, валясь с ног, появился на барахолке на Преображенской площади, орал песни, толкал граждан, непрерывно со всеми задирался и громко кричал:

— Метр, метр, сантиметр! Налетай, подешевело! Всё равно пропал Володя! Метр, метр, сантиметр!

Окончил Сопля своё веселье тем, что заснул в канаве около бензоколонки под монастырской стеной, что, однако, не помешало ему на следующее утро явиться ни свет ни заря в коммерческий буфет ресторана «Звёздочка» и передать буфетчику Силычу для Николая Крысина пачку мелких денег, в основном рублями и трёшками, на общую сумму в пятьсот рублей.

В то же утро, когда Колька Крысин уже занял своё законное место у стойки и потягивал из стакана своё законное красное вино, его посетил средний из братьев Ковальчуков и передал ему какой-то газетный свёрток — по всей вероятности, с деньгами.

События разворачивались с нарастающей быстротой. Через неделю на берегу Архиерейского озера в Черкизове произошла довольно любопытная встреча — о ней Леонид Евдокимович узнал от необходимых ему в его сложной работе людей. С одной стороны, во встрече принимали участие несколько крупных спекулянтов футбольными билетами, которые во время матчей известных московских команд «Динамо», «Спартак», «Крылья Советов», ЦДКА и так далее продавались с рук не дешевле ста рублей за каждый.

С другой стороны, во встрече принимали участие «Суворов» и братья Крысины (их было уже четверо — из заключения освободился и прибыл на родимый «вшивый двор» ещё один «крысик», по прозвищу Кесарь). Речь держал в основном «Суворов». Его слова, обращённые к билетным барыгам, по-видимому, настолько не понравились последним, что на берегу Архиерейского озера чуть было не вспыхнула драка, но в это время молчаливо сидевший в стороне на траве Николай Крысин поднялся с места, вытащил что-то из кармана и показал билетным барыгам, после чего они сразу успокоились и отправились на стадион занимать около касс очередь на следующий матч.

А утром после матча один из билетных спекулянтов нехотя поднялся по каменным ступенькам ресторана «Звёздочка» на Преображенской площади, нашёл в буфете Кольку Крысина и протянул ему туго набитый почтовый конверт. Николай вежливо поблагодарил барыгу, культурно предложил выпить с ним стаканчик красного вина, и после этого они тихо-мирно расстались с тем, чтобы дружески увидеться здесь же, в буфете, после следующего матча, а также после каждого очередного большого футбола. И надо сказать, что встречи эти происходили с такой регулярностью и аккуратностью, которым могли бы позавидовать самые пунктуальные английские джентльмены.

Одновременно Николай Фомич Крысин встречался в буфете «Звёздочки» и со многими «лидерами» Преображенской барахолки, составлявшими ранее креатуру исключительно одного старшего лейтенанта милиции Леонида Евдокимовича Частухина. И от этих встреч в буфете на лицах бывших частухинских «гвардейцев» всё более и более укреплялось то самое выражение новой уверенности в своих возможностях, а также независимости и дерзости, появление которого Леонид Евдокимович расценил как весьма неожиданное и очень неприятное для себя открытие.

В системе частухинского контроля над Преображенской барахолкой, а также в методе давления на толкучий рынок по линии постоянного и регулярного уменьшения на нём числа профессиональных барыг и спекулянтов образовалась серьёзная трещина. Надо было срочно принимать меры.

Но ещё раньше, чем участковый уполномоченный, решили образумить Николая Крысина его тёща и тесть — Клава и Костя Сигалаевы.

Встретив зятя на Преображенской площади, Костя сказал ему:

— Зайди вечером, разговор есть…

— О чём? — насторожился Николай.

— Что нам с тобой, поговорить не о чем? — усмехнулся Костя. — Зайдёшь — узнаешь.

— Ладно, зайду, — пообещал Крысин.

Вечером, выпроводив под разными предлогами дочерей из дому, Костя и Клава ждали Николая. Причин, по которым они решились на этот разговор, было много.

В эвакуации, долго колеся — не по своей воле, конечно, — по городам и сёлам, перебираясь с места на место и оказавшись в результате в далёком Узбекистане с четырьмя дочерьми на руках, Клава сильно поистрепала себе нервы. Весной сорок второго года перестали приходить письма от Кости, которые ей с опозданием пересылали со старых адресов и которых она получила всего три. Клава запросила о судьбе мужа. Ей ответили, что в списках убитых и раненых он не числится, значит, пропал без вести.

И Клава Сигалаева надломилась. Она продолжала работать на Ташкентском шёлкопрядильном комбинате, стойко перенося горе, — четыре рта было за спиной, но здоровье её с каждым днём начало сдавать всё сильнее и сильнее.

А Костя между тем был жив и здоров. Он геройски воевал весь первый год, не щадил себя, получил два ордена и две медали, потом был ранен и долго лежал в госпитале. Осенью сорок второго, выписавшись из госпиталя и с трудом разыскав жену и детей, он приехал в Ташкент, и всё разъяснилось. Но Клава всё равно очень долго не могла выйти из своего шокового состояния.

Костя снова уехал на фронт, снова был ранен и снова долго лежал в госпитале. Письма в Ташкент приходили плохо, и Клава плакала по ночам, думая, что Костя убит. До самого конца войны не могла Клава освободиться от этого страшного ежедневного ожидания похоронной. И только когда отгремели победные залпы и Костя, демобилизовавшись, звеня густым завесом орденов и медалей, снова появился на Преображенке, Клава успокоилась.

Они начали хорошо жить после сорок пятого года. Костя вернулся на Электрозавод. Как героя войны и ветерана труда, его окружили почётом и уважением, выбрали в партком цеха, избрали депутатом райсовета. А Клава, стосковавшись по своей «Красной заре», с какой-то небывалой энергией, с вновь обретённой силой, словно и не была матерью шестерых дочерей, словно не уезжала ни в какую эвакуацию, не надрывалась там от тоски и печали, начала работать на фабрике сначала на четырёх станках, потом на десяти, потом на двенадцати.

Имя её стало широко известно в текстильной промышленности. Дважды присваивали ей звание лучшей работницы отрасли, наградили орденом. Жить бы, как говорится, да поживать, да добра наживать.

Успокоилась вроде бы со своим Частухиным и Зинаида, и, как говорили люди, пошла у них новая семейная жизнь в уважении друг к другу, в солидном и спокойном содержании дома и даже с началом какой-то запоздалой, но сильной любви.

Смешно теперь было даже подумать, что когда-то Зина была неравнодушна к Николаю Крысину — Леонид Евдокимович Частухин-то против него был орёл. Всем было сейчас видно, что Зина Сигалаева поняла ошибку своей юности. Жизнь выпрямляла заблуждения пылкой юности, всё расставляя на свои истинные и правильные места.

Алёна ещё хороводилась с парнями, Тамара и Галя учились в ФЗО при «Красной заре» — пошли, как и Алёна, по линии матери, а вот с Тоней было совсем плохо. Муженёк её, старший крысинский сын, становился мрачной фигурой на Преображенке. Он и с войны ещё пришёл как бы повредившийся в чём-то главном. Костя, как старый солдат, сразу это почувствовал. Ишь ты, Буфет, король барыг! Да за Буфета, что ли, старшую дочь замуж выдавали?