Я ищу детство

Для подтверждения масштабов толкучего рынка следует, вероятно, вспомнить о его, так сказать, геометрических размерах. Начинаясь у стен монастыря, около теперешней станции метро «Преображенская площадь», он простирался в одну сторону, на запад, до Потешной улицы и Электрозаводской набережной, переваливал по мосту через Яузу и продолжался по Стромынке и Русаковской улице аж до метро «Сокольники». А в другую сторону, на юг, спускался от монастыря вниз к Хапиловке и шёл дальше по Преображенскому валу и Измайловскому валу до самого метро «Семёновская». Таким образом, общая длина барахолки в обе стороны, на запад и на юг, составляла не менее трёх-четырёх километров. И всю эту территорию во всю ширину улиц, мостовых и тротуаров заполняло море голов, сплошная торгующая и покупающая человеческая толпа, непрерывно двигавшаяся, шаркавшая ногами, разговаривавшая, кричавшая. Здесь можно было увидеть товары из Белоруссии, Украины, Литвы, Латвии, Эстонии, Карелии, Молдавии, здесь продавались вещи из Польши, Чехословакии, Венгрии, Болгарии, Югославии, Румынии, Пруссии, Баварии, Силезии, Тюрингии, Саксонии, Швейцарии, Италии, Австрии, Франции, а может быть, даже из Америки и Африки.

Толкучий рынок «затопил» всё пространство между шестью корпусами наших новых домов, он «плескался» в прилегающих улицах и переулках. И наверное, барахолка, со всеми своими спекулянтскими сделками, тёмными делами и махинациями, со всеми своими выползшими изо всех углов тенями прошлого, напоминала старожилам наших домов ушедшую в прошлое и неожиданно снова вернувшуюся и ожившую Преображенскую свалку.

Война и первый послевоенный год как бы стихийно и непроизвольно отодвинули Преображенку на двадцать лет назад, в нэп, и замаячили на её перекрёстках, казалось бы, давно уже забытые здесь, растаявшие в дымке минувшего времени (но, как выяснилось, живучие) силуэты подпольных дельцов и мелких купчиков. И забурлили вокруг древнего монастыря допотопные копеечные страсти, поднялась со дна, ушедшая за годы пятилеток глубоко под воду, кулацкая торговая «Атлантида», зашелестели волны тряпок и трофейного барахла, приливы и отливы временного, потного, липкого и подлого скоробогатства.

Между шестью новыми белыми корпусами напротив Преображенского рынка зашелестели призраками прошлых лет «метели» денежных ассигнаций, «запахло» на сквере на берегу Хапиловки «нечистотами» барышей, попёрли наверх миазмы некогда сожжённой здесь и погребённой в земле гигантской помойки.

И от этого Преображенская барахолка действительно была похожа иногда в дни своей наивысшей активности, когда вулкан низменных проявлений человеческой природы выбрасывал на поверхность особенно зловонные куски «рублёвой» лавы, на ожившую Преображенскую свалку, на восставшую из недр десятилетий одну из главных городских помоек двадцатых годов.

А старший сын Фомы Крысина Николай Фомич Крысин и «Суворов», давший Кольке новое прозвище Буфет, познакомились вот при каких обстоятельствах.

Однажды Колька с женой Тоней Сигалаевой шёл по Преображенскому рынку вдоль овощных рядов. И вдруг увидел, что навстречу ему движется весьма красочная фигура: чёрные брюки-клёш, суконная рубаха, из-под выреза на груди которой виднелись полоски тельняшки, на голове фуражка с чёрным лакированным козырьком. Рябое лицо фигуры было похоже на перезрелый помидор. На шее висела нищенская холщовая торба.

Фигура останавливалась около каждого торгующего за прилавком человека, брала с прилавка то яблоко, то луковицу, то картофелину, то морковку и, бросая всё это в свою торбу, каждый раз приговаривала:

— С одной морковки не обедняешь, а мне — на пропитание.

И все стоявшие в белых фартуках за прилавком продавцы овощей сочувственно и одновременно заискивающе улыбались воинственному «нищему», нисколько не протестуя против активно осуществляемых им поборов. Чувствовалось, что это нахальное взимание дани всем давно уже знакомо и всеми негласно одобряется.

Но один из овощных торговцев — очевидно, из новеньких, не успевший ещё ничего узнать о молчаливо соблюдаемой «церемонии», возмутился.

— Это что за Мамай такой? — громко спросил он у соседей по прилавку. — Налог, что ли, собирает? Кто ему право дал?

«Суворов» (это был он) откинул на спину свою холщовую сумку и, не сказав ни слова, быстро перевернул стоявшие перед новеньким его весы с яблоками. Яблоки покатились по земле.

— Ты чего делаешь, хулиган? — яростно закричал новенький, выскакивая из-за прилавка. — Ты чего товар портишь?

Он замахнулся было на «Суворова», но тот ловко пригнулся, схватил овощного торговца за лацкан пиджака, дёрнул на себя и ударил новенького головой прямо в нос.

Торговец зашатался и пустил кровавую соплю.

— Ишшо дать? — грубым голосом деловито поинтересовался «Суворов».

— Н-нет, н-не н-надо, — испуганно поднял руки к лицу новенький.

Он сразу всё понял — и почему безропотно молчали соседи по прилавку, и почему так уверенно собирал «плоды» к себе в сумку «Мамай» в матросских клёшах. И проникся к нему навсегда трепетным уважением.

— Ну, гляди, больше не рыпайся, — грозно сказал «Суворов» и двинулся дальше вдоль овощных рядов, продавцы которых вытягивались перед ним, как солдаты перед генералом, по стойке «смирно».

— Вот это да! — восхищённо сказал Колька Крысин, глядя вслед «Суворову». — Орёл!

— Его тут все боятся, — объяснила Тоня Сигалаева, — он два раза по рядам пройдёт и полную сумку с картошкой и яблоками домой несёт. Никогда копейки не платит.

— А в мясном павильоне чем берёт? — улыбнулся Колька. — Курями или бараниной?

— Он мяса не ест, — сказала Тоня.

— Вегетарианец, значит?! — захохотал Колька.

— Ты не смейся, — сказала Тоня. — Он если у кого два раза картошку или яблоко возьмёт, так этот человек за ним как за каменной стеной. Смело может торговать, ничего не бояться. «Суворов» у кого берёт, тех в обиду не даёт.

— Так-так, — прищурился Колька, — интересно, очень интересно.

Через пару дней Николай Фомич знал о «Суворове» всё. Свой уникальный промысел «Суворов» извлёк из насущной житейской необходимости — ему действительно нельзя было есть мяса. Сначала «Суворов» ходил каждый день в овощные ряды как обыкновенный покупатель — подолгу и подешевле выбирал продукты. Но потом, присмотревшись, он постепенно уяснил для себя некоторые закономерности рыночной жизни. Здесь, как выяснилось, «правила» не только копейка. В обстановке войны существовали на базаре и другие законы, не всегда заметные для невнимательного наблюдателя, но зато хорошо видные заинтересованному взгляду.

Одна из первых этих закономерностей состояла в том, что многие колхозники и жители московских пригородов как бы стеснялись торговать на базаре во время войны. Просить высокую цену у своего же русского человека, в то время как на фронте льются реки русской крови и каждый день умирают тысячи русских людей, когда вся страна (старики, женщины, дети) в тылу надрывается в непосильном труде, — просить высокую цену в таких обстоятельствах многие приезжавшие торговать на базар считали как бы делом не то чтобы совсем уж неудобным, а каким-то неловким, несовестливым.

Но рынок есть рынок. Он не признавал ни морали, ни нравственности. Рынок диктовал свои законы, рынок требовал прибыли. Не продашь свой товар — не вернёшь вложенные в него деньги. А не получишь назад свои деньги — не купишь того, что тебе самому необходимо в хозяйстве. Как говорится, товар — деньги — товар. Спорить с этим, хребтом понятым и мозолями оплаченным, правилом не приходилось. Особенно во время войны, когда нужных в крестьянском и пригородном хозяйстве товаров была полная недостача кругом. В конце-то концов, не для убытка себе самому привозит человек свой товар на базар для продажи.

И возникло душевное неудобство, противоречие. С одной стороны, требовалось подчиняться законам рынка, а с другой стороны, эти законы теребили совесть, рождали внутренний упрёк самому себе, вносили разлад.