Страница 97 из 130
Левенцов наклонился к Кириллу:
— Дивизия специальная, она в составе карательных войск. Я докладывал вам. Почему перебрасывают ее непосредственно в район военных действий, в чем тут дело, никак толком дознаться не мог.
— Так на Восточный? — повторил Кирилл.
Оберст поймал на себе пристальный взгляд, опустил голову:
— Да.
— Значит, из вешателей — в вояки? Что — карать вам больше некого, или Гитлеру уже не хватает солдат?
Ирина переводила вопросы, переводила ответы. Левенцов сверял в уме ответы с тем, что уже знал, и то, что узнавал сейчас, было ему важно. Кирилл все спрашивал… В какую армейскую группу включили дивизию, ее численность, вооружение, место формирования и точное место назначения… Оберст отпирался, говорил нехотя и туманно и, чтобы это ему удавалось, отводил в сторону глаза. Но вот цепкий взгляд Кирилла поймал мечущиеся глаза оберста и уже не отпускал их.
— Настроение солдат вашей дивизии? — спросил он. — Неважное?
— Мое дело военное. Настроения меня не могут интересовать, — перевела Ирина.
— Бросьте увиливать, — стукнул Кирилл кулаком по столу. Его захлестывала ярость.
— Разумеется, солдаты устали, им обещали короткую войну, — сдавался оберст.
— Короткую войну, — усмехнулся Кирилл. — Сроки зависят не от Гитлера. Войну начали вы, кончим ее мы. Короткую войну, — снова процедил он сквозь сжатые зубы.
Оберст кашлянул, — должно быть, пересохло в горле.
Господин командир спрашивает, что задержало отправку дивизии на Волгу? Причина существенная.
— А все-таки?
Господину командиру и самому нетрудно догадаться: партизаны. Господину командиру известно, конечно, что вся эта территория кишит партизанами. И господину командиру, несомненно, понятно, как это мешает вести большую войну. Что они успели сделать в борьбе с партизанами? Видимо, не очень много, хоть и старались, как могли. У него, у оберста, сложилось впечатление, что партизаны — вовсе не группы, не отряды — все население.
— Следовательно?
Оберст все-таки увел глаза в сторону. Он молчал. Он понимал: ответ именно на этот вопрос решит его участь, и не мог сообразить, что сказать.
— Следовательно? Переведи, Ирина.
— Следовательно, пришлось карать. Господин командир, видно, человек военный и понимает эту печальную необходимость.
— Карать кого? Население? — требовал командир ясности. — Переведи, Ирина.
— Да. Население, — произнес оберст совсем тихо, так тихо, что Ирина переспросила его. — Население, — повторил он чуть громче. — Да. Мы действовали беспощадно. Этого требовал приказ фюрера.
— Значит, стариков, женщин, детей? — допытывался Кирилл. — А Иозеф Штрумпф, как эсэсовец, тем более карал население?
Штрумпф прерывисто дышал, и дыхание его пахло ромом и табаком. Он поднял голову и холодно сказал: «Да». Он жалеет об одном: мало, мало, мало успел расстрелять советских людей. Да, женщин тоже. Детей тоже. Всех. Щеки его стали меловыми, потом багровыми, потом снова белыми, и глаза тоже меняли цвет и выражение.
Ивашкевич услышал, как под столом сухо хрустнули пальцы Кирилла.
Ивашкевич посмотрел на Казимира:
— Говоришь, пятьдесят большевиков?
Казимир вздрогнул.
— Значит, пятьдесят? — скрестил Ивашкевич руки на груди, они заметно дрожали. — Это вдвое больше, чем тебе лет. — Он перевел взгляд на попа. — Батюшка, а как же то самое «не убий»? Или, верно, заповедь эта обращена только к нам?
Поп как бы и не слышал вопроса. Он стоял возле Паши и, прикрыв маленькие глазки, раскачивался из стороны в сторону и все время исступленно бормотал: «Господи помилуй… господи помилуй…»
— А пошел ты… — послышался рассерженный шепот Паши. — Гудишь и гудишь мне над ухом…
— Господи помилуй, — захныкал поп в голос.
— Помилуй? — гневно сощурил глаза Ивашкевич. — Скажите, чем заслужили они это — помилуй? Такого вопроса не задавали себе, батюшка? Выходит, греши, подличай, а возмездие — так господи помилуй?
— Явите милосердие, — лепетал поп, и плакал, и качал головой.
— Милосердие? — с удивлением посмотрел на него Кирилл. — Это еще что? Быть милосердным — божье дело. Мы же справедливы. И потому говорим: смерть им. Паша, веди!
39
В темноте, тронутой редкими огоньками предрассветных окон, Оля и Аксютка и не заметили, как выбрались на окраину, как вышли за город.
Город остался позади. Они шли по пустынной заснеженной дороге, встречный ветер бил в глаза. Валенки глубоко погружались в снег, и было трудно передвигать ноги. Аксютка, опустив голову, закутанную платком, прижималась к Оле, чтоб не отстать. Оля несла корзинку с солью, мылом, свечами, спичками.
Ветер крепчал.
— Холодно, — одеревеневшими губами призналась Аксютка. — Мороз и в варежки залез.
— Суй руку под мышку мне, — сказала Оля. — Потерпи, войдем в лес, теплее будет.
— Это я так… — Но руку в варежке Оле под мышку сунула.
Посветлело: их настигало утро. А может, это снег первозданной чистоты источал свет, синеватый и холодный.
Мимо пронеслась машина. Оля и Аксютка не успели посторониться, их обдало сильными снежными струями. Проскочив вперед, машина вдруг затормозила.
— Олька, видишь?
— А ты не видь, вот глупыха. Нас не касается, и все. Вот глупыха. Идем своей дорогой, и все.
Машина дала задний ход и остановилась. Из приоткрывшейся дверцы высунулась голова.
— Ком… Ком!.. — позвала голова. Оля и Аксютка стояли у машины.
Откуда? — недоверчиво разглядывал немецкий офицер большие грубые валенки, поднятые облезлые заячьи воротники, крестьянские платки. — Куда?
Оля смущенно улыбнулась. Ходили на базар: что купили, что и выменяли, — показала корзинку. А идут домой, на хутора.
Офицер еще раз оглядел девушек, должно быть, успокоился, захлопнул дверцу. Машина рванулась, выдирая под собой густые лепешки снега и отшвыривая их назад. У домика дорожного мастера свернула на Чернобродский лес.
— И смотрел же на корзинку, — сказала Аксютка. — Думал, наверно, гранат полно.
— Видела, куда повернули? — шепнула Оля.
— А то нет, — дернула Аксютка плечом.
— Интересно. — Машина, повернувшая на Черный Брод, не покидала мыслей Оли.
Вот и они подошли к домику дорожного мастера. Еще километра полтора, и дорога — лесом. Потом через лес километров четырнадцать, и повернуть на березы, и еще с километр чащей, а там Медвежье урочище и на пригорке — избушка Кузьмы.
Оля заторопилась:
— Мороз и правда берет.
А лес впереди словно поднявшаяся над дорогой огромная тень. Перед глазами взлетали космы серого ветра, и тень эта пропадала, потом снова возникала на том самом месте.
В лесу воздух снова потемнел, и девушкам могло казаться, что они все еще там, на окраине города, дожидавшейся рассвета.
Дорога давно ушла в сторону, а они все брели лесом.
— Ну, Аксютка, держись. Теперь уже скоро.
— А я держусь…
Аксютка шагнула и по пояс провалилась в снежный намет. «Ай, малышка…» — протянула Оля руку Аксютке. Та уцепилась за нее и, натужившись, выбралась из снежной глубины. «Что весной, что осенью, что зимой не так просто пробраться к Кузьме», — подумала Оля. А идти целый километр по нетронутому снегу. Сугробы, наметы. До чего же труден этот последний километр…
Девушки увидели пригорок, напоминавший медведя, опустившегося на все четыре лапы. На пригорок вела едва приметная тропка.
Оля постучалась в черное окошко. Через минуту в раскрывшейся двери стоял Кузьма с ружьем. Он смотрел на Олю, на Аксютку.
— Гляжу, кто это там мне снег топчет?
— А мы замерзли. А мы есть хотим.
Девушки, тяжело дыша, переступили порог. Они припали к натопленной печке и несколько минут даже шевельнуться не смогли.
— Щи вон в казане, — показал Кузьма на припечек. Он сверлил Олю своими маленькими глазами под густыми смолистыми бровями. — Говори, случилось что?
— А вот что. — Оля повернулась к нему лицом. — Передайте дядьке, чтоб завтра утром в Черный Брод на кабана вышел. Новогодняя гулянка. Федор сказал, вы знаете, какому дядьке.