Страница 89 из 130
— Нет, — сказал он. — Война не сделала нас старыми. Мы просто возмужали. Зачем ты об этом, Иринка?
— И не знаю. Пришло в голову. Ведь любовь везде любовь, да? — Взгляд Ирины, горячий, нетерпеливый, ждал ответа. Она улыбалась, розовая от вспыхнувшего на щеках румянца. Пусть землянка и дымный костер, пусть холодные и жесткие нары. Столько у нее силы теперь, что все трудное отступает куда-то! — говорили ее глаза.
Левенцов почувствовал, что усталость, еще недавно валившая его с ног, отступила, он порывисто обнял Ирину и ощутил нежную и притягательную тяжесть ее тела. Ирина не отстранилась. Она прильнула к нему, и он услышал, как билось ее сердце.
Что-то сильно и радостно вошло в них и уверенно, на свой лад, выстраивало их растревоженный внутренний мир, и они ощутили, что далекое будущее начиналось вот сейчас, вот в эту самую секунду…
36
Утром Михась и Хусто вышли в дозор. Сменили Пашу и Тюлькина.
— Сдаю тебе участок, Михась. А ты мне курево в обмен. Понимаешь, всю махру за ночь выкурил, — просительным голосом сказал Паша. — И не думал, что ночи такие длинные.
Михась достал кисет и насыпал табаку в обрывок газеты.
— На. — Паша быстро свернул цигарку и жадно закурил.
— Вот теперь почувствовал — живу, — наслаждаясь, выпустил струю дыма.
Михась, как обычно, недобро взглянул на сжавшегося от холода Тюлькина. Тот, заметив этот взгляд, озлился:
— Что косишься? Думаешь, прогадал? Думаешь, ночью легче было болтаться по лесу? Да?..
— Убери его, — хмуро попросил Михась Пашу.
— А тогда давай еще на цигарку, — нашелся Паша. — Дорога долгая вести твоего дружка.
Михась молча снова развязал кисет.
— Бери. — Паша подставил ладонь.
— Теперь пошли, Тюлькин!
У опушки ветер дул сильно. Хусто повернулся к опушке спиной. Лицо его раскраснелось, и Михась не понял, от возбуждения или от ветра вспыхнули у того щеки.
— Говорят, земля испанская потеплее нашей будет, — сказал Михась. Они шли вдоль опушки, поглядывая на снежную поляну, белевшую справа. — Всегда солнце. Говорят, солдаты ваши и шинелей не носят? Слыхал, у вас заместо бульбы апельсины растут?
— Растут, — подтвердил Хусто. — Только сейчас земля Испании очень холодная, — вздохнул он. — Франко.
Михась уловил что-то смутное в кустах за поляной. Тронул плечо Хусто:
— А ну гляди.
Хусто ничего не заметил. Но оба отступили на несколько шагов от опушки и скрылись за стволами сосен. На поляне появились люди.
— Три мужика, вон еще баба, — вглядывался Михась. — Автомат в руки!
Хусто сдернул с плеча автомат и взял наизготовку.
Подхлестываемые снежным ветром, вобрав голову в плечи, путники брели неуверенно и не то настороженно, не то растерянно озирались. Здешние жители, знал Михась, если и выходили теперь к этой стороне, то лишь там, где старая гать вела из дальнего хутора в деревню. А эти шли напрямик в камыши, в самую болотину. Зачем?
Потом повернули прямо на Михася и Хусто, — видно, заметили их.
— Стой! Руки вверх! — Михась направил на путников автомат.
Они остановились. Подняли руки.
— Ни шагу больше. И отвечай.
— Чего отвечать? — громко откликнулся рослый человек лет пятидесяти с черной бородой на смуглом лице. Он был в тулупе и шапке с потемневшими плешинами.
— Чего буду спрашивать. То и отвечать. Кто такие?
— Свои, товарищ. Свои… — тоном, не допускавшим сомнения, ответил рослый в тулупе.
— А почем знаешь, что мы тебе свои? — спросил Михась. Он стоял в нескольких шагах от задержанных и внимательно рассматривал их, словно хотел по каким-нибудь скрытым приметам догадаться, что за люди.
— Как же не свои? — бодро улыбнулся рослый в тулупе. — Раз идем к вам — свои, значит… Веди к командиру.
— А куда ж еще, — усмехнулся Михась, не замечая дружеского тона задержанного. — Оружие есть?
— За оружием идем…
Всех обыскали.
— Я поведу, а ты оставайся, — сказал Михась Хусто. — Вперед! — кивнул всем четверым. Он не опускал автомата.
Тот, в тулупе, недоумевающе смотрел на Михася.
— Вперед, — повторил Михась и показал, что идти в лес, по тому вон прогалку.
— Ты что, под ружьем вести нас будешь?
— А то как? У тебя ружье будет, меня поведешь.
— Валяй. — Рослый, с черной бородой посмотрел на Михася с холодной злостью.
Запахнув полы тулупа, двинулся, куда показал Михась. За ним пошла женщина, в ее потухших, ничего не выражавших глазах, казалось, отражался снег — такие они были стеклянно-голубоватые и холодные. Михась посторонился и пропустил ее мимо себя. Потом на примятый снег прогалка ступил светлоглазый парень, совсем худой, и оттого выглядел он еще более длинным, чем был. Из-под шапки виднелись жесткие курчавые волосы. Последним шел тоже молодой и тощий. В ушанке, на которой темнел вдавленный в седой мех след звезды, в шинели, опаленной огнем, должно быть, многих костров, — вся она была в рыжих пятнах и дырах от прожогов, — он казался солдатом, только что вышедшим из боя.
С наведенным автоматом Михась шел сзади.
— Ты не очень, слышь… — косился на автомат рослый, с черной бородой, в тулупе. — Убери к чертям собачьим! На немца наставляй. А на меня нечего. Убери, говорю.
— Для порядка я… — В голосе Михася неожиданно прозвучали мягкие интонации.
Прогалина кончилась, вошли в чащу. Шаги оставляли следы — рваные ямки в сухом снегу. Ветер, проникавший и сюда, тотчас запорашивал их. Впереди стлалось нетронутое белое море, по которому, потеряв направление, плыли куда-то бесчисленные зеленые паруса — ели в снегу. И ни стеги, ни тропинки. Было удивительно, как безошибочно находил Михась дорогу.
— Разрешите!
— Да, — откликнулся Кирилл.
Все спустились в землянку.
— Задержали на северной кромке, — доложил Михась.
Только сейчас почувствовали пришедшие, как озябли.
— Сбились с дороги? — пристальным взглядом окинул Кирилл всех.
— А нет, товарищ командир, — решительно проговорил рослый, в тулупе, с черной бородой. Он еще плохо видел того, с кем говорил, глаза его привыкали к полумраку землянки. — Не сбились. — Он откинул полы и воротник тулупа, собираясь объяснить, как они оказались здесь. Но голос его вдруг осекся, словно забыл, о чем хотел сказать.
— Кирилл?
Все переглянулись.
— Захарыч! Вот так встреча! Откуда, старина? — Кирилл узнал колхозного мельника из своей деревни, обнял его.
— Да из нашей, старенькой, — скривились губы Захарыча. — Откуда ж еще!
— Вон что! — протянул Кирилл, будто этого быть не могло. — Как же там?
— Эх!.. — сокрушенно махнул тот рукой. И ничего не нужно было к этому добавлять.
Захарыч выбегает из избы. На дворе бросает Лукерье: в Калинкину рощу, за омшаник. Он перескакивает через канаву и бежит в березняк. «Накрыли всех, — лихорадочно бьется в голове. — Пошли за Тарасом. Тарас успел выскочить. Не найдут. Если кинулся на Борки. А куда ж? На Борки и кинулся». Он осторожно пробирается в камышах. Камыши в темноте не видны, но руки находят их, он хватается за холодные и валкие стебли, вытаскивает из болота одну ногу, другую. «А Гарбуза и Тетерю расстреляли, — он слышал выстрелы на выгоне, куда их повели. — И Янку Шкадаревича. И Василя…» Лукерья вовремя успела предупредить Захарыча: за ним идут. «Что с Лукерьей?» — тревожится он, и мысль эта подкашивает его ноги. Поздно ночью слышит он медленный и глухой шорох, потом Лукерьин шепот. «Жива, значит!» Он выходит из кустов. Лукерья передает ему тулуп, узелок с едой. «Ты б мне легкое что-нибудь, — негромко говорит Захарыч. — Куда это?» — «А к зиме ж…» — дрожит голос Лукерьи. Он обнимает ее. Вот так, не снимая рук с плеч Лукерьи, молча стоит немного. Он слышит ее сердце. Она шепчет что-то, должно быть для себя, он не разбирает слов. Он берет тулуп, узелок. «Иди. И я пойду». Он шагает в сторону, в рощу. Оглядывается. У омшаника смутно белеет фигура Лукерьи, на коленях стоит. Он идет дальше. Выбраться б в дальний лес. А там — дня три ходу — может, набредет на отряд брата. «Поищу — найду», — уверен Захарыч. На вторые сутки в хуторе, где пустили ночевать, узнает, что отряд этот гитлеровцы разгромили, а командира повесили. «Может — ошибка? — нетвердо предполагает Захарыч. — Вдруг не этот отряд?» Он идет дальше. Дальше — лесник. Недоверчив сначала, все выпытывает, потом напрямик: верно, разгромили, верно, повесили. «Теперь дорога в другой отряд». А где она, эта дорога? Лес большой. Будет искать. Ничего иного не остается.