Страница 87 из 130
— А Паша чуть было на закорках трофея не приволок, — сказал Толя Дуник, и звучало это задорно и загадочно.
— То есть?
— Дай я скажу, — вмешался Петро. Он рассказал, что и как произошло с офицером.
— Я ж тебя предупреждал — будь осторожен, — с сердцем произнес Кирилл. — Не болтай, молчи, когда дело делаешь. А если б тебя повесили на твоих же стропах?
— На моих не получилось бы…
Паша понимал, гнев командира не грозит ему.
— Приволок бы сюда, раз уж так вышло, — сказал Кирилл. — Как-никак, офицер, что-нибудь да знал. А ты… Мы и тут смогли б сделать с ним то же.
— Смогли б. Офицерик-то весом пустяшный. Приволок бы, конечно. Так я ж ему человеческим языком, не ори, говорю, а не понимает, свое что-то лопочет. Ну, придурок, — развел Паша руками, как бы еще и сейчас удивляясь. — На кой, думаю, тащить такого в лагерь. Да и злой я, сами ж говорили…
— Ладно, — сказал Кирилл. — Поешьте идите.
Ирина подала им щи, поставила тарелки с кашей и мясом, принесла кружки с кипятком.
— По-настоящему если, так сто грамм после трудного дела полагается. — Паша шумно хлебал щи. — А ты — пол-литру кипятку… — И нельзя было понять, в шутку он это или всерьез.
— Тебе и кипяток ни к чему. Сам как кипяток… — смехом откликнулась Ирина.
Паша скосил на нее усталый, потускневший глаз, над которым свисал черный клок волос.
— Я ж и говорю: по моему характеру мне только холодный кипяток. Горький. Посочувствуешь разве?..
35
Ирина не могла уснуть: Левенцов не вернулся.
Вместе с Пашей и Толей Дуником отправился он прошлой ночью на задание, она не знала какое. Но догадывалась — задание опасное, рискованное. Все переоделись в чистое белье, которое приготовила для них: она-то знает, что значит грязное белье в случае ранения. Костя сказал, улыбаясь, что завтра к ободу вернутся. И обед должен быть вкусный, он не забыл, как угощала его там, на хуторе. Ирина засмеялась: она тоже не забыла, Костя ел так, будто гвозди положила в тарелку…
Уже ночь, но его еще нет.
Ирина смыкала глаза и, снова открыв их, вглядывалась во мрак землянки, ничего не было видно, и оттого забывала, что глаза открыты. Она вставала с нар, подходила к окошку и старалась хоть что-нибудь разглядеть, но только снежные надувы, белыми серпами окружившие сосны, и видела. Ирина опять ложилась, клала под голову правую руку, поворачивалась, убирала правую руку, подкладывала левую — не помогало. Она пролежала долго, очень долго, и ей казалось, что о многом передумала, но все было об одном: он не вернулся. Она пробовала думать о чем-нибудь другом, но в мыслях ничего не менялось.
Ирина встала, выбралась из землянки. Зябко запахнулась в телогрейку, глотнула морозный воздух. В нескольких шагах висел тяжелый полог леса. А далеко за лесом лежали дороги, селения, поля, болота, и там пропал Костя. Она услышала, губы ее произнесли это: пропал Костя. С ним стряслось несчастье — это она уже знала. Все в ней думало о нем.
Ирина подошла к толстой березе, прижалась к белой коре и увидела себя отдельно от ночи и оттого еще сильней ощутила свое одиночество. Она слышала, как тишина выбиралась из зашумевших вершин. В небе было тесно от звезд, они всё высыпа́ли и высыпа́ли, будто зажигались друг от друга. Ветер гасил звездные огоньки, мигнув, они еще ярче сверкали.
Когда ждешь, трудно стоять на месте. Тянет навстречу, все равно куда, лишь бы казалось, что навстречу. И она пошла. Пошла туда, где начиналась старая просека. Дорога в лагерь — там. А еще проход, знала она, со стороны Ведьмина омута. Но ее потянуло к просеке. И она пошла на старую просеку. Ели, ели, сосны… «Набреду на березу, — придет», — загадала. Но сколько ни шла, все ели, ели, сосны… Она совсем пала духом, когда обрадованно наткнулась на березу. Даже не поверила. «Придет, придет!» — стучало в груди. Она благодарно прижалась к березе. Почти счастливая, шла дальше, навстречу. Длинная еловая ветвь, заснеженная, преградила дорогу. Ирина ладонью, как скребком, провела по ветви, зачерпнула снег и лизнула зажатый в руке серебристый холод. Вон и просека. Остановилась. Дальше — нельзя. Дальше, метрах в двухстах, «секрет». Прислушалась. Ветер гонит снег по земле — шаги; слышно качаются голые вершины деревьев — шаги; сама оступилась в темноте — шаги… Но Кости не было. «А береза?» Костя не шел. Может, через Ведьминку шел и она разминулась с ним? Она боялась упустить надежду и ухватилась за мысль о Ведьминке.
Вернулась в лагерь. Заглянула в землянку Кости — пустая, холодная.
В последние дни ей и поговорить с Левенцовым было некогда. Костя исчезал куда-то, возвращался ночью, подолгу находился с командиром и комиссаром. И как только появлялся в столовой и садился за третий столик, на обычное свое место, в душу ее входило спокойствие. Но начинали дрожать руки, когда ставила перед ним тарелку, дрожь забиралась в ноги и делала их слабыми, и она боялась, что упадет. Костя тоже терялся, когда она, жаркая от плиты, оказывалась возле него. Она хорошо это видела, и это долго ее радовало.
Она спустилась в свою землянку. Не снимая телогрейки, легла на пристывшие нары лицом вниз — какая трудная, страшная ночь! Ожидание беды снова ударило в сердце. Ирина чувствовала тепло своих рук, прикрывших щеки, потом ощутила, что пальцы становятся мокрыми. Она плакала, тихо, обессиленно, как бы с покорностью принимая еще один удар войны. Потом села, подогнула колени, оперлась на них локтями, уронила голову в ладони и не заметила, как забылась беспокойным сном.
Она открыла глаза и увидела ту же темноту. И тотчас подумала: Костя не вернулся. Она бы услышала, если б вернулся. Мысль эта отняла у нее остаток сил, и она не могла поднять ставшую каменной голову. Так и лежала голова на руках.
На соседних нарах спал Кастусь, Ирина слышала его глубокое дыхание. Он старчески закашлялся, хрипло и часто. «Проснулся». Зашуршал бумагой, свертывал цигарку, чиркнул зажигалкой, и Ирина почувствовала острый махорочный дым. Кастусь оделся и вышел.
Надо и ей вставать.
Когда Ирина пришла на кухню, Кастусь уже растопил плиту. Огонь бился в ней и гудел, наполняя землянку теплом. Кастусь принес полные ведра воды, поставил на конфорки. Вода пролилась через край, и струя серого горячего воздуха хлынула с зашипевшей розоватой плиты, обдав Ирину. Ирина резала мясо и бросала в ведро, потом во второе ведро сыпала крупу, и это на короткое время отгоняло мучительные мысли.
Может быть, пока она спала, ребята пришли с задания? И может быть, все обошлось? Она не могла представить себе Костю мертвым. Это было невозможно представить. Совсем невозможно. Даже здесь, на войне. Иногда, правда, Ирине виделось его лицо — бледное, изможденное, осунувшееся, но не безжизненное. Оно должно было улыбаться, лицо Кости, даже такое. На нем всегда теплились темные задумчивые глаза.
Наступило утро, и землянка-столовая наполнилась гомоном. Как обычно, Ирина ставила на столики горячие миски и котелки, обжигающие губы кружки с кипятком и консервные банки, заменявшие кружки. Место за третьим столиком было свободно, и вон те места — Паши и Толи Дуника — тоже не были заняты. Костя не вернулся, окончательно поняла Ирина.
Но Костя вернулся. Все вернулись.
Ирина то и дело выглядывала в окошко и вдруг увидела: три фигуры отделились от сосен, и сосны тронулись им вслед, так явственно ощутила она движение. Ирина побледнела, она почувствовала это. Ирина поверила было глазам, но командирская землянка проглотила мелькнувшие фигуры, и сразу остановились сосны, все снова приняло застывшие очертания, даже вершины и ветви, точно их и не касался пролетавший ветер. И она усомнилась: может, ей только показалось, что это они?
И все-таки они! Ирина видела Костю: за тысячу километров узнала бы его! Теперь уже не беспокойство, — нетерпенье мучило ее, и она не могла сладить с ним.
Наконец в землянку вошли Паша и Толя Дуник. Они тяжело опустились у столика возле самого входа, словно уже не хватило сил сделать еще один шаг. Какие стянутые, бескровные лица, какие недвижные запавшие глаза, такие глаза не могут быть у живых. Ирина даже положила руку на плечо Толи, будто хотела убедиться, что он живой.