Птицы поют на рассвете

— Я только что выписался из госпиталя, — произнес Хусто с достоинством. Он поставил рюмку.

— Слышишь, Ганс, — пьяно рассмеялся белоголовый, — он говорит — из госпиталя… Вам же, «голубым», чертовски везет, — непринужденно и весело шлепнул он Хусто по плечу. — А к нам, немцам, судьба не так милостива. С передовой нас чаще всего волокут не в госпиталь, а в преисподнюю. Так что, гауптман, возблагодарите господа-бога. И — выпьем!

Выпили.

Еще выпили.

Белоголовый совсем захмелел. Он прищурил глаз, словно хотел что-то вспомнить, но, видно, запутавшись в воспоминаниях, обессиленно махнул рукой и прохрипел:

— Разве вы знаете, что такое война? — Он уткнулся подбородком в грудь. — Ты вот по госпиталям шляешься. Подумаешь, пуля задницу царапнула. А ты, Ганс, тыловая крыса. Не обижайся, Ганс, верно говорю. Ты. Тыловая. Крыса. Гебитскомиссариат — заведение тыловых крыс. Не обижайся… — трудно поворачивал он язык, ставший вялым. — И все вы подлецы. Ты и ты. Оба. Все.

— Ну-ну… — неуверенно успокаивал белоголового тот, в очках.

Помолчали.

— Тебе — ну-ну… А мне — в ад! — снова распалился белоголовый. Минутная пауза придала ему силы, он оторвал наконец подбородок от груди и вдруг, как бы вспомнив то, что вспомнить не удавалось, взорвался: — Танковый корпус! Это такой же корпус, как мы трое батальон. Да. Под Москвой это был корпус. Вы же не нюхали Москвы?.. У меня Москва вот где! — тяжело хлопнул себя по шее. — Чуть живого из танка выволокли. Разве вы знаете, что такое война? Крысы. Госпиталь. Гебитскомиссариат. И какой то был корпус! — возвращался он к тому, что больше всего занимало сейчас его воспаленное воображение. — Весь расколотили! Весь, говорю вам, расколотили. Теперь подкинули десяток залатанных танков и говорят — укомплектовали корпус… Говорю же, предатели! И разве это танкисты? Саперы!

«Это уже интересно», — подумал Хусто.

— Тогда все в порядке, лейтенант, — изобразил он сочувствие на лице. — Можете не волноваться, раз такой корпус, то в серьезное дело его не двинут. Еще раз за ваше возвращение!

— Не буду… с тобой… пить… Ты б-болван. — Белоголовый громко икал, дышал шумно и прерывисто, глаза уже не различали, где Хусто и где Ганс, и потому смотрели на обоих сразу. — А Сталинград, по-твоему, не серьезное дело? Тыловые крысы…

— Ну-ну…

— Мне пора, господа, — сказал Хусто. Он встал. Он опасался, что может обратить на себя внимание.

— И нам пора, — сказал лейтенант в роговых очках. — Фрейлейн! — щелкнул пальцами.

Он бросил на столик деньги и, поддерживая белоголового, поднялся.

«Как бы от них отделаться». Хусто уже беспокоился. У дверей кафе Хусто заметил Мефодия. Тот неловко отступил, давая офицерам дорогу.

— Болшевик? — угрюмо уставился на него белоголовый и непослушной рукой потянулся к пистолету.

— Хе! Большевик! Большевики мне — вот… — сверкнул Мефодий водянистым глазом и показал на деревяшку. Хусто увидел его покрытые рыжими волосами руки. — А дойч хочет меня пиф-паф? Нихтс хорошо, герр дойч, пиф-паф, — усмехаясь, покачал головой. — Большевики — вот, — опять пожаловался и снова ткнул рукой в деревяшку.

— Осел же, — сказал лейтенант в роговых очках. — Брось его. Всех ослов не перебьешь. Пошли.

— Пожалуй, — хмуро согласился белоголовый. — И надо ли их всех перебить? — ухватился за пришедшую ему в голову мысль. — Ослы нужны. Но как ослы. У?

— Го-го-го! — захохотали оба получившейся шутке. — Го-го-го!..

— Хе-хе-хе… — хрипло залился и Мефодий, будто понял их шутку и разделяет ее.

Дошли до перекрестка. Хусто распрощался с лейтенантами. Вечерело. В тусклом свете сумерек лица пробегавших мимо людей показались ему еще более озабоченными и испуганными, чем днем, когда шел на вокзал. Каждый нес в себе свой маленький мир, совсем не защищенный, по глазам можно было видеть, что незащищенный, и мир одного был похож на мир другого, как мрак одной ночи похож на мрак другой ночи. «Как трудна, и неуютна, и безнадежна жизнь, когда пропадает ее единственный смысл — радость», — подумал Хусто. Он почувствовал себя одиноким в пустынном для него, холодном городе. «Человек один, сам с собой, так же слаб, как пылинка, поднятая в воздух», — размышлял Хусто, и если б не образы товарищей, ни на миг не выходившие из головы, он пал бы духом. Они все время были рядом, и он жался к ним, протягивал к ним руки и ощущал их тепло в своих ладонях.

Он подошел к гебитскомиссариату. В нескольких окнах еще горел свет. Из окон третьего этажа свет ложился на широкую вершину старого дерева, достигавшую наружных подоконников, и, уже слабый, падал вниз, на тротуар, и терялся под ногами. Хусто прошел мимо здания. Он долго бродил по опустевшим улицам и снова оказался у здания гебитскомиссариата, только с другой стороны. Потом вышел на площадь, над ней двигалась серая туча, свернул в переулок, отыскал нужный ему дом. Каменный дом стоял в конце переулка, на пустыре, среди развалин, один, чудом сохранившийся. Поднялся по лестнице, крутой и темной, остановился у двери, на которой мелом был выведен номер, тот, что искал, и позвонил.

Дверь открыла Оля.

— Вам кого?

Спокойный взгляд Оли не мог скрыть тревоги, охватившей ее.

— Вам кого? — повторила.

— Вас…

— Вы не ошиблись?

— О, нет…

— Вы все-таки, вероятно, ошиблись.

— Нет. Уверен в этом так же, как и в том, что город этот не Мадрид, — произнес Хусто слова пароля.

— Вы из Мадрида?

— А вы из «Шпрее»…

«Пароль, пароль, — успокоилась Оля. — Он». Его ждала Оля. «Этот заходил днем с лейтенантами в ресторан. И не подумала б, что он…» Кто такой, как обычно, Федор не сказал ей. «Ночлег…» И все. Как не хотела она уходить из отряда Янека! Она проклинала это проклятое «Шпрее», плакала первые дни, потом привыкла: покорно прислуживает немцам, улыбается им, и чаевые принимает — все, как полагается. Федор посылает к ней постояльцев, на ночь, другую… А в городе порядки все строже и строже, и до беды недалеко. Вот и этот, гауптман.

— Да, из «Шпрее». Пожалуйста, — улыбнулась.

Конечно, живет она скромно, уж пусть капитан не обессудит…

После землянки эта небольшая комната с зелеными обоями, пузырями, вздувшимися в углах, с узкой кроватью, с диванчиком у окна, показалась Хусто выдуманной, так хорошо было здесь. Он даже зажмурил от удовольствия глаза.

Ночью небо как бы придавливает траншею, и в ней становится тесно. Хусто лежит на дне траншеи, упираясь головой в холодную стену. Он закутывается в манту, легкое одеяло. Близко, на том берегу Мансанареса, в парке Каса-дель-Кампо — враг, почти окруживший Мадрид. Роте, которой командует Хусто, предстоит выбить противника из окопов, что на левом фланге. Хусто настороженно прислушивается к глухому шороху воды, к неровному движению ветра в аллеях. Он вздрагивает, когда с бруствера неожиданно падает комок земли, и от внезапного шума пролетающей над траншеей птицы тоже вздрагивает, даже посапывание Фернандо, лежащего рядом, кажется подозрительным, — ночью все подкрадывается. Рука нащупывает в кармане сухой кусок сыра. Оба, он и Фернандо, с утра не ели — весь день марокканцы били из орудий, и доставить еду нельзя было. Хусто разламывает сыр, отыскивает в темноте руку Фернандо. «Возьми». Хусто слышит, как жует Фернандо, это длится недолго, минуты две. Но и у него уже ничего в руке, будто и не было сыра. «Поесть бы, потом выспаться…» Ничего другого Хусто сейчас не хочется. На рассвете атака. Надо выбить марокканцев и легионеров из Каса-дель-Кампо, выбить из Карабанчеля. Бойцы Пятого полка, бойцы интербригады на рассвете сделают это, думает Хусто. Его рота готова к бою. Мысль о предстоящей атаке почему-то приводит к Тересе. Она, конечно, очень устала и спит сейчас. Хусто знает, вместе со всеми работницами фабрики Тереса роет окопы в оливковой роще, у горы Ангелов, и раз в три дня возвращается ночевать в мансарду шестиэтажного дома, в которой они живут. Это совсем близко отсюда — несколько кварталов позади траншеи, не доходя до Северного вокзала. «Как там моя Тереса?» — произносит Хусто. Но Фернандо уже спит. Хусто опять слышит его посапывание, похожее на тихие, беспомощные стоны. И когда Хусто на некоторое время перестает думать о Тересе, она приходит к нему. Она сваливается в траншею, задевает Фернандо, тот в испуге просыпается, схватывает винтовку. «Хусто, что случилось?» — дрожит его голос. Тереса сидит, приникнув к Хусто, он обнимает ее плечи. «Тереса пришла», — счастливо отвечает Хусто. А она дрожит и радуется и целует его в нос, в щеки, в глаза, в лоб, куда попадет в темноте. «Тебя же могли убить, Тереса!» — ужасается Хусто. Тереса чуть слышно смеется. «Тебя могли убить…» — повторяет Хусто, будто она еще там, на пути к нему. «Теперь мы роем не у Ангелов, — перебивает его Тереса, — копаем у Толедского моста. Милисианос, который командует нами, сказал мне, где твоя рота. Сегодня управились мы рано, и я трамваем добралась к тебе поближе. А потом, засветло, подошла к расположению твоей роты, высмотрела, где ты, и, как парашютистка, сбросилась тебе на голову. Ты недоволен?» Она шарит рукой, находит узелок. «Но ведь тебя могли убить, Тереса», — все еще переживает Хусто. «Заладил! Я принесла вам лепешек», — развязывает она узелок и сует лепешку Хусто, лепешку Фернандо. «Ох, и Тереса у тебя! — восторгается Фернандо и опять шумно жует. — Матерь божья!» Хусто смеется, он и сам так думает. Фернандо, должно быть, уже съел лепешку. «И республика хочет победить! Увидел милисианос смазливую бабенку и растаял: вон где рота, иди…» — роняет он ворчливо-дружелюбно. «Но это же Тереса», — восклицает Хусто, как будто этого достаточно, чтоб оправдать простодушного милисианос. Проходит еще немного времени. Хусто обнимает плечи Тересы. «Ну, матерь божья, тебе пора». А сам крепко держит ее руки. Она медленно высвобождает их, целует Хусто, целует еще раз и еще, потом губы ее отыскивают Фернандо, целует и его. Легкая, тонкая, выбирается она из траншеи. Хусто приподымается и следит, как бесшумно убегает она в ночь, в город, утонувший во тьме, будто города и нет вовсе. Хусто видит холодные звезды на небе, начинающем синеть, звезды крупные, как орехи, они висят как раз над Мансанаресом, и это недалеко. Он опускается на дно траншеи и ложится возле Фернандо. На рассвете атака. Значит, уже скоро…