Страница 76 из 130
Он прикоснулся губами к кружке, сделал глоток, прижмурился от удовольствия и неотрывно выпил половину. Передохнул и выпил остальное. Он видел, как вернулась женщина к печи, рогачом достала большой чугун и поставила на припечек, выхватила несколько горячих картофелин, быстро счистила кожуру и положила в глубокую тарелку. Ложкой размяла картофелины, бросила щепотку соли, сняла с полки стеклянную банку, на дне которой желтело льняное масло, вылила в тарелку и долго держала донцем вверх, пока стекали редкие капли.
Тарелку понесла к кровати.
— Поешь, поешь, — просила она. — Хоть мазаную бульбу поешь. А то околеешь. — Она присела у изголовья и стала кормить его с ложки. — От и добре, — похвалила она. — От и добре…
Петрушко прислушался, на дворе ухал топор.
— Кто колет? — просто так спросил.
— А Петро. Кто ж еще.
«Петро? — припоминал он. Лес, дождь, ветер вернулись, но уже не такие призрачные. — Петро? Тогда это, видно, Теплые Криницы. А женщина эта — Варвара. Отряд, наверное, перешел в другое место. А его кинули, когда заболел. И куда деться теперь одному, — сжалось сердце, он ощутил всю глубину отчаяния и одиночества. — Да и то, не таскаться же было с больным». Ощущение несчастья, как острие, вклинилось в него и причинило боль.
Стук топора внезапно прекратился. На дворе послышались голоса, и через минуту в сенях вразнобой затопали сапоги. Варвара все еще сидела у изголовья, и Петрушко увидел, как дрогнула она, как побледнело ее лицо.
Дверь отворилась — Петрушко обмер. Три немца, держа руку на автомате, остановились у порога. Петро, растерянный, переступал с ноги на ногу, не зная, что делать.
— Садитесь, пан, — произнес он наконец со всем дружелюбием, какое только возможно, и показал на лавку.
Тот, к которому Петро обратился, толстый ефрейтор, круглолицый, с выпуклыми, как шарики, глазами и круглым ртом, чуть улыбнулся:
— Петер… как… партизанен?.. — Над выпуклыми глазами брови изогнулись, как узкие рыжеватые крылышки. — Сказайт нам…
— Партизаны? — пожал плечами Петро. — Пес их знает, тут им делать нечего.
— Неч… неч… делат неч… Гут, Петер, гут…
А такого, Сашу-Берку, Петер не знает?
Откуда ему знать какого-то Сашу-Берку? Это кто ж? А, бандит. Тем более.
Этот ефрейтор не раз бывал в Теплых Криницах, приходил и к Петру с обыском, заглядывал и так, поживиться салом и яйцами, когда это водилось здесь. Пока он разговаривал с Петром, два других немца, один поджарый, второй рыхлый, такой же толстяк, как и ефрейтор, осматривали хату. «Новенькие, — мельком подумал Петро. — В те разы ефрейтор приходил с другими».
Поджарый немец увидел Петрушко и шагнул к кровати. Петрушко весь сжался и лежал не шелохнувшись. Лицо выражало испуг и обреченность. Поджарый что-то сказал ефрейтору. Тот, кивнув на Петрушко, спросил Петра:
— Вер? Вер?
— Брат, — с недовольным и пренебрежительным видом процедил Петро. — Брат…
— Брад? — неуверенно постигал ефрейтор. Потом в глазах мелькнула догадка: — У! Брудер?
Он тоже подошел к кровати, остановился возле поджарого, покосился на Петрушко.
— Болен, — поспешил объяснить Петро. — Кранк.
— Болэн? Кранк?
Ефрейтор и поджарый быстро отошли от кровати.
— Кранк, кранк, — настойчиво повторял Петро.
— Аусвайз? Документ? — Ефрейтор поднял вверх короткий мясистый палец. — У?
— А! — с живейшей готовностью подхватил Петро. — Есть, есть, пан, документ. — Он порылся за иконой, достал вчетверо сложенное, потертое на сгибах удостоверение Петрушко, выданное сельсоветом еще до войны.
Ефрейтор развернул бумажку, посмотрел на штамп, на печать внизу и с превеликим трудом разобрал:
— Пе-т-рюш-к… Петрюшк… А ты — Петер, — наклоном головы сам себе подтвердил. — Петрюшк — Петер. У рюс так — брад… брудер?..
Он снова подошел к кровати, двумя пальцами брезгливо приподнял латаное одеяло, посмотрел. Малое и хилое тело Петрушко сжалось, острые ребра туго выпирали, словно веревки, стянутые изнутри, под желтой и дряблой кожей.
— Дрэк… — поморщился ефрейтор, будто ступил в плохое. — Дрэк…
— Ну да ж, дерьмо, — согласился Петро. — А брат…
С трудом подбирая и коверкая русские слова, ефрейтор расспрашивал Петра, не слышал ли тот о партизанах, не заметил ли в последние дни чего подозрительного. Но Петро ничего не слышал, ничего не заметил, он готовит дрова на зиму. Видит же пан, как ему тяжело. А партизаны — пес с ними. Скорей бы немцы взяли Москву, скорей бы мирная жизнь началась, не то такие, как Петро, вымрут к чертям собачьим.
Ефрейтор согласился, скорей бы мирная жизнь. Но для этого надо всем партизанам — капут. Понял, Петер? И если он что узнает о них, пусть сейчас же летит на Буды, комендант такие вещи не забывает… Петер понял? Вот и хорошо.
Ефрейтор и солдаты вышли.
Петро продолжал колоть дрова. Думы были невеселые. «А ну донесет кто о Петрушко? Еще день-два, говорила Крыжиха, и он сможет идти в лагерь. И пусть идет. Нельзя дальше рисковать делом».
Он поднял голову, прислушался: ага, птичий крик. Он ткнул за пояс топор, взял в руки свернутую веревку и направился в перелесок.
Петро хорошо видел Кирилла и Михася, но продолжал идти, они следовали за ним поодаль. В чаще Петро остановился.
— Что случилось? — встревоженно смотрел Кирилл на Петра.
— Да пока обошлось. Побыли да пошли.
Приход немцев подтверждал то, что передали из «Шпрее» и что сообщили Алесь и Иван: готовится крупная переброска войск.
— Почему молчите? — набросился Кирилл. — Сейчас все важно, понимаешь! Передай хлопцам. — Успокоившись, спросил: — Петрушко как?
— Петрушко лучше тебе забрать. А то не миновать намыленного узла. И Крыжиха сказала: почти поправился.
— Крыжиха? Это какая?
— Помнишь Крыжу, того патлатого аптекаря? Крыжа помер, а дочка фельдшером. Она потихоньку и лечит Петрушко.
— Ладно. Заберем. Ты вот что… Не подскажешь, где харчем разжиться? Мясо есть. К мясу бы вот… крупу какую или вроде…
Петро думал. Размышление его затягивалось.
— А? — ждал Кирилл ответа.
— Есть где, — сказал наконец Петро. — Да не по зубам тебе то место, Кирила, — покачал он головой, выражая сожаление.
— Давай, давай. Ты, братец, о зубах моих не с той стороны хлопочешь. Им жевать надо. Так где оно, то место?
— А Туча.
— Про Тучу знаю. Говорили мне.
— Так вот, в той Туче, помнить должен, панский маенток был. Из того маентка мы сделали совхоз. Теперь то — продовольственная база немцев. Я почему сказал, что тебе не по зубам будет, — охрана же какая! Колючая проволока, даже пулеметы выставлены. Под пулеметами и работают там люди. Полицай один мне тишком по дружбе рассказывал.
— Полицай? По дружбе?
— Эх, — вздохнул Петро. — Ни за чего пропадает хлопец. Полицаем насильно поставили. Сердце у хлопца аж почернело от досады.
— Кто такой?
— Мужика одного сынок. Шалик.
— Шкалик?
— Шалик.
— Домой-то он возвращается? Как придет, дай знать. Главное — следить, следить за всем, что происходит. И носить на «почту». Это приказ. Передай хлопцам.
Кирилл и Михась повернули в Синь-озеры.
Петро подошел к подгнившему дереву и как ни в чем не бывало начал его рубить.
30
Кирилл и Левенцов возвратились на рассвете.
Всю ночь провели они за лесом у шоссе — на восток двигались воинские части противника. Катили колонны грузовиков с солдатами и еще с понтонами, шли танки, тягачи с орудиями. И только под утро дорога стихла. Кирилл и Левенцов прошли несколько километров вдоль опушки, приглядываясь к опустевшему шоссе. На нем темнели потерянные автомашинами масляные пятаки, валялись окурки. В кювете Левенцов подобрал пустые пачки из-под сигарет с обозначением места их изготовления, две скомканные солдатские газеты, конверт со штемпелем полевой почты, — пустяки, конечно, но что-то проясняли.