Страница 63 из 130
— Давай, давай, братец, — подбадривал Кирилл.
И Петрушко слышно пробирался сквозь высокие заросли, оступаясь, хватаясь за камыши.
«Черт подери, и озеро-то вроде небольшое. А конца ему нет…» — подумал Кирилл.
Вдалеке виднелась фигура Ивашкевича, совсем короткая, потому что шел по грудь в воде. К нему приближался Михась, он, должно быть, споткнулся, — взмахнул руками, точно-собирался взлететь или поплыть, и пошел рядом с комиссаром. Их догнали Паша и Толя Дуник, потом Якубовский, потом Левенцов с Ириной…
Постепенно дно поднималось, легче было передвигать ноги, все стали выше, как бы выросли. Взбитая множеством ног, взбаламученная, вода гремела, как жесть на ветру. Зачерненное у берегов тяжелой тенью леса, озеро походило на пропасть.
Один за другим выбредали из воды. Берег дикий, пустынный. На вязкий песок накатывались мелкие волны, будто шлепали тысячи ладошек. Прибрежные голые кусты сверкали в свету, как штыки. Разделенная светом и тенью, врезалась в ил одинокая плоскодонка без весел, с ведром на корме, погруженной в воду.
Мокрая одежда облепила живот, колени, в сапогах между пальцами переливалась жижа, и не верилось, что уже вышли из воды. Кирилл даже оглянулся, хотелось убедиться, что озеро в самом деле позади. Он чувствовал, как по телу стекала вода. Аспидно-темная спина леса впереди, которую тоже проткнуло золотое острие луны, издали неприятно казалась дремучей водой другого озера.
Солдаты призваны отдать жизнь, если это понадобится, и потому ничто не могло быть для них слишком трудным. Они выполнят все до конца, даже если смертельная опасность нависнет над ними и испытания потребуют напряжения и страданий, превышающих человеческие силы.
Чаща снова скрыла их.
Луна неотступно шла справа. А потом где-то затерялась среди высоких сосен, высоких елей. Но все равно было светло.
Двигались молча. Все медленней шаг. Петрушко остановился, резко кивнул земле, помотал головой, переступил раз, другой, третий. «Уснул на ходу», — понял Кирилл. Да что Петрушко, — Якубовский шел шатаясь, и Хусто, Ивашкевич тоже… И его самого так и тянула к себе земля, так и притягивала. Он знал: лишь только тело коснется земли, уже не подняться. Идти, идти. Хоть еще немного. Сколько же — немного? Метров пятьдесят? Полкилометра? Мысль, чтоб пройти еще полкилометра, показалась безрассудной. Может, просто остановиться всем, постоять минуты три? Нет. Тогда ноги совсем не сдвинуть с места. Идти!..
Кирилла заваливало в сторону — голову, плечо, все тело. Он почувствовал, что упадет, если не опустится на землю, вязкую, мокрую, холодную, но все-таки землю. Больше не выдержать.
— Переведем дух, — сказал он.
Он плюхнулся под ель, на мокрые иглы, с усилием стащил сапоги, вылил из них согревшуюся воду. Выжал портянки, повесил на ветке, обернул ноги кусками парашютного перкаля и, чтоб не размотались, перевязал обрывками строп. Улегся, подобрав колени к животу. Около пристроился Якубовский. Кирилл слышал, как тот доставал трубку, видел, как зажег спичку, прикрыв ее ладонями. Кирилл почувствовал терпкий запах ночного леса, смешанный с табачным дымом. Потом все замерло там, где прилег Якубовский, он превратился в неподвижную горку, напоминавшую зигзаг. Слева от себя Кирилл заметил Пашу, будто далекий, в лунном свете зыбкий, он тоже перематывал портянки, потом встал. Сжав руками автомат, выбрался за кустарник, сильный человек, непременный караульный в опасных местах.
— Собаке лучше, — поймал Кирилл хмурый шепот Тюлькина.
И другой голос — Михася:
— Лучше. Но я не меняюсь. Лежи.
— Знаешь, Михась, — жалобный голос Тюлькина продолжал: — не уверен, смогу ли и завтра делать все это, терпеть так.
— Обязательно сможешь. Вначале всегда так. А потом — это как воробью летать. И хватит, лежи.
— Сапоги — гадюки, — глухо прорычал Тюлькин. — Как зубами, вцепились в ноги.
— Ай, несчастный какой!.. А ты портянки как следует намотай, и сапоги станут покладистыми, — посоветовал Михась.
Вмешался третий голос:
— Когда сапоги — гадюки, дело — хрен. — Голос усталый, но внятный. «Это ж Ивашкевич», — уже цепенеющим сознанием улавливал Кирилл. — Война, черт дери, самая трудная работа. И сапоги — штука номер один. После автомата… — представил себе Кирилл тихую улыбку Ивашкевича.
«Человек, не привыкающий к бедам на войне, и вправду несчастный…» — подумал Кирилл.
Потом еще что-то сказал Михась. В дремоту вливался его негромкий говор. «Что сказал он? — напрягался Кирилл. — Это он с комиссаром». Все смешалось, все смешалось и отодвинулось куда-то. Так гудят ноги. «Но что он сказал?»
— Мокропогодица надвигается, — спокойно выговаривал Михась. — По всему видать, начинается неспопутная погода.
«Лег, — догадался Кирилл, потому что голос его шел уже снизу. — Неспопутная погода? С чего это он? — не понимал Кирилл. — Наоборот, распогодилось только. Вот и Гриша спросил о том же».
— Ветер, — ответил Михась.
— Ветер и вчера был и позавчера. И сегодня ветер, — засыпающим голосом бормотал Ивашкевич.
— Не такой. Другой ветер. Тихий, ровный. Без всякой щелочки. Вроде и не перестанет никогда. И дух совсем сырой. Не болотный, что от озера тянет. Чуете? Вроде его вымочили. — Помолчал. — Утром, гляди, и замолаживать начнет.
«Михась лесовик, знает, что говорит. А кто это сидит под елью? — раздражался Кирилл. — Кто это? Не окликать же…» Кирилл сердился, он уже угрелся, к нему подступал сон, и не хотелось вставать. Тяжело поднялся. Эх, Петрушко. Он. Ель, как полог, раскинулась над ним, и он уснул сидя, сжимая мокрый сапог в согнутой руке. Кирилл растолкал его.
— Смени портянки и ложись. Надо лечь.
Вернулся на место, положил руку под голову и в ту же минуту из сознания, вконец сморенного усталостью, исчезло все живое.
Кирилл не сразу очнулся, он не мог сообразить, что с ним и где находится. Он протер кулаком глаза, в них наконец вошло утро и все, что оно с собой принесло. Он увидел Ивашкевича. На его побледневшем лице воспаленные глаза с красными прожилками горели, как закат, предвещавший ненастье. «А! — вспомнил. — После Паши охрану нес он…»
— Поспать, братец, кое-что значит, — сказал Кирилл, разминая руки. Хоть какой-нибудь жест, какое-нибудь движение — он смотрел на Ивашкевича смущенно, виновато.
Бойцы недвижно спали на оловянной от тусклого света траве. Они получили самое желанное вознаграждение за нечеловечески тяжелый солдатский труд. Большего они и не хотели.
Кирилл перешагнул через Пашу, задел его, но тот и не шелохнулся. Он лежал на боку, с полуоткрытым ртом, с лицом тихим и ничего не выражавшим, сон убил в нем все: его живость, его мускулы, только ноги были раскинуты так, словно он еще шел. Тут же примостились Михась и Тюлькин, они припали друг к другу и укрылись одной плащ-палаткой. Кирилл улыбнулся: «Друзья, оказывается…» Усики Тюлькина и бачки стали еще черней, потеряли свою ровность, будто ночь небрежно провела пальцем по его лицу. Запрокинув голову, растянулся Толя Дуник. Он по-ребячьи посапывал. У ног его, надвинув ушанку до самых бровей, приткнулся Хусто, словно и во сне спасался от холода. Возле Левенцова, положив руки на гнилушку-пень и уткнув в них лицо, сидя спала Ирина. Кирилл увидел Якубовского, он лежал удивительно спокойный, черты лица разгладились, в них исчезла резкость, они были такие мягкие, что Кирилл в первое мгновение не узнал его. У невысокой елки, втянув голову в плечи и сунув под щеку сложенные вместе ладони, прикорнул Петрушко. Сапоги, не натянутые на ноги до конца, казались мертвыми.
— Пусть еще минут двадцать поспят, — сказал Кирилл. Он опустился на плащ-палатку рядом с Ивашкевичем. Разложил карту. Каждое пятнышко, каждая черточка на ней обозначали препятствия, и они начнутся, как только Кирилл подымет всех и они тронутся дальше.
Он опять оглядел спавших. Они оставались в том же положении, ни разу не шевельнулись. Сон сделал их каменными.