Страница 61 из 130
Она спросила:
— Давно ждешь?
— Показалось, давно. Все время боялся, не так пойдешь и заблудишься, — сказал Левенцов, и она поняла, чем были заняты его мысли.
— Чего было волноваться. Я же знаю, где горелые сосны.
Левенцов сверился с компасом. Они пошли. Тьма давно убрала все, что было на пути, и исчезли ориентиры, которые Левенцов запомнил, когда шел сюда из лагеря. «Ничего, — успокаивал себя. — Пока будем идти лесом, взойдет луна. А с луной и ориентиры вернутся».
— Как же там? — наклонил Левенцов голову.
— Рассказывать как попутчику или как лейтенанту докладывать? — шутливо откликнулась Ирина. Ей было хорошо от сознания, что выполнила задание командира, первое задание, и оттого, что возле нее он, Костя. Он был рядом, у самого плеча, она чувствовала его теплое, ровное дыхание. Хотелось как можно дольше идти в лагерь.
До лагеря было далеко, и она уже успела опять пережить минуты, когда с Оксаной подъезжала к часовому у ворот, когда из караулки вышел комендант и стал читать ее удостоверение, когда въехала на территорию склада и, стараясь казаться ко всему равнодушной, посматривала, где что. Вполголоса рассказывала Левенцову, что видела и что слышала.
— А теперь, Костя, что будет?
Левенцов помедлил с ответом.
— Это дело командира.
Впереди мигала голубоватая звезда. Они шли на нее. Звезда указывала путь. Она двигалась просекой, потом спустилась в овраг, потом вышла на голый простор и снова забралась в лес. Они смотрели на звезду и шли на нее. Звезда все время была впереди.
— Скорее бы все это кончилось, Костя, — голос Ирины стал грустным, тяжелым. — Войне бы конец.
Надежды, которые когда-то, как все надежды юности, обещали скорую радость, отошли сейчас далеко, и — казалось ей — понадобилось бы бессмертие, чтоб они сбылись.
— И еще долго вот так? Война эта?
Левенцов молчал.
Потом она услышала:
— Не знаю.
Покачал, наверное, головой. Она смотрела на него, но во тьме не видела этого.
— Ну все-таки? Неужели это может длиться долго? Не один же человек, не сто, — целый народ страдает. Долго? Да?
— Не знаю. Не знаю. Может быть, год. Может быть, два. Может быть, больше. А потребуется, то и всю жизнь.
Теперь умолкла она, и Левенцов чувствовал, что молчание ее горестно.
— Иринка… — сжал ее руку.
Она подняла голову, посмотрела в темноту, произнесшую ее имя, и могла бы поклясться, что видела его, Костю, как если б сейчас светило солнце. И задумчивые глаза на тонком смуглом лице, и обветренные губы, и ровные ряды зубов, словно крепко вылепленные из снега, и шрамик над левым виском…
— А шрамик у тебя от чего?
— Шрамик?
У него и в самом деле шрамик, — вспомнил он, беззвучно рассмеявшись. След озорного детства.
— Оспу мне в том месте привили…
Что-то неладное почувствовал Левенцов под ногами.
— Видишь, Иринка, отвлеклись, и дорога от нас ушла. Болото… Места же здесь такие. Оступись, и угодишь в тартарары.
Болото, тьма и все остальное, когда любишь, это уже не тьма, не болото, это что-то другое, не страшное, подумалось ей.
Да, да. Она любила. Она любила этого человека. Хотелось вспомнить минуту, когда это началось, обстоятельство, вызвавшее это чувство, и не могла. И не могла. Странно, подумала она, самое сильное, самое большое и радостное возникает вдруг, даже неизвестно отчего. Ну, когда поняла она, что любит? Может быть, когда он спас ее от Кнопки? Или еще раньше, в то утро, там, на болоте? Или, может быть, когда после Гиблого острова уходила с Костей в лагерь? Или уже здесь, в отряде, шевельнулось это чувство?.. Странно, что в памяти не запечатлевается мгновение, когда это происходит. Ведь только для любви и бьется у человека сердце. Как глаза, чтобы видеть, как уши, чтобы слышать. «Судьба! Конечно же, судьба. Без судьбы ничего не бывает», — знала она. Сколько раз они, стайка подружек, в четвертом, пятом, шестом и во всех последующих классах, убеждались в этом. Все — судьба, и то, что на каникулы поехала к дядюшке Кастусю, и то, что именно здесь Костя выбросился на парашюте, и то, что пошла собирать клюкву…
Ей захотелось сказать ему все это.
— Костя…
— Что? — откликнулся рассеянно. Сквозь лес уже пробивалась луна, и в зыбком ее свете можно было разглядеть местность. Левенцов соображал, как выбираться из болота, в которое забрели. — Что? — повторил.
Она вдруг передумала и не стала говорить. Левенцов услышал ее сдержанный, приглушенный смешок.
— Забыла — что…
— Иринка, какой ты еще несмышленыш. Разве до смеха тут?
И все равно, ей было смешно, было радостно, было хорошо.
— Значит, день рождения? — улыбнулся Кирилл, выслушав Ирину. — Ну, день рождения и на войне отметить не противопоказано. Особенно в тылу. — Это сказал уже Ивашкевичу.
— Есть, есть над чем подумать, — произнес тот.
День рождения. И шнапс, которым запасся именинник. И приглашение. Ирина принесла определенно стоящие вести.
— Боялась? — похлопал Кирилл Ирину по плечу.
— Боялась. А теперь даже смешно…
— Как комендант, ничего?
— Очень даже… — задорно откликнулась Ирина. — Лейтенант.
— Может, лейтенант и ничего, — рассмеялся Кирилл. — А дурак. Прикинем-ка, братцы, сколько же там архаровцев. Комендант. Три смены часовых у землянок-складов. И у ворот. Ночью, считайте, у ворот по двое. И еще патруль. Сказал, значит, нужно шестнадцать девочек? Так, шестнадцать… три бидона молока через день. Дурак твой комендант, — снова похлопал Ирину по плечу.
— Возможно и это, — сказал Ивашкевич. — Но видно, привыкли уже, что находятся в глубоком тылу, и не очень опасаются. Как дома.
— А мы тем более дома… — сказал Кирилл.
— День рождения и шнапс — это складно, — забарабанил Ивашкевич по столу. — А если погода не испортится, совсем на руку.
— Пробираться будет рискованно, — вставил Левенцов. — Если луна…
— Я немцев знаю. Когда светло, — сказал Ивашкевич, — они не так начеку. А темной ночью собственных шагов пугаются. Луна — это хорошо.
— Надо все рассчитать, — сказал Кирилл. — Иначе и шнапс и луна — что мертвому припарки. Надо рассчитать так, чтоб напасть как можно позже. Когда часовых сморит усталость.
— Как можно позже и получится, — сказал Ивашкевич. — Луна-то поздняя, во второй половине ночи.
Последние дни вокруг склада тонных авиабомб, что за озером, велась разведка. Со стороны болота подходили к нему Кирилл и Ивашкевич с Левенцовым, Михась и Тюлькин не раз просматривали дорогу, ведущую к воротам. Постепенно выстраивался план нападения.
— Выйдет, — засунул Ивашкевич руки за пояс, будто боялся оставить их на воле. Он прикидывал возможности, взвешивал обстоятельства. — Уверен, что выйдет. Не придется Москве бомбить этот складишко. Дорогое удовольствие. Нам это дешевле обойдется.
— Ай, Гриша, — хмыкнул Кирилл. — А я и позабыл о хозрасчете. Война отучила.
22
Кирилл торопился. Он тяжело дышал, дрожали руки. Он нажал кнопку фонарика, и круг света, как белый и легкий шар, запрыгал по стеллажам. Кирилл увидел похожие на гробы деревянные ящики — в них авиабомбы. Быстро положил на ящик мешок с миной, вставил в мину взрыватель, уверенным движением выдернул чеку и ринулся из землянки. Якубовский уже выскочил из соседней землянки и спешил навстречу. Минуты через две показался и Паша. Какая-то тень, заметил Кирилл, пересекла Паше путь, и он, будто споткнулся о нее, упал — тень Паши мгновенно накрыла ту, другую тень. «Проклятье! — заскрежетал Кирилл зубами. — Что там?» Он хотел было подбежать к нему, но Паша уже подхватился с земли.
— Бегом, — крикнул Кирилл.
Якубовский и Паша бежали сзади, он слышал их настигающий топот.
В свете луны вынырнули Левенцов, Хусто, Михась, они казались неестественно длинными, продолжением своих вытянувшихся теней. Среди сосен проступили фигуры Толи Дуника и Тюлькина. Он видел их колыхавшиеся спины. «Значит, бегут».