Страница 60 из 130
— Хитро! — торжествующе щелкнул пальцами Паша. — Хитро ж…
— Ай и много их тут поляжет, — с кроткой задумчивостью произнес Петрушко.
— А ты чужой убыток не подсчитывай, — откликнулся Кирилл.
— То он наши доходы прикидывает, — расхохотался Паша.
21
Третий день жила Ирина в домике Оксаны, выходящем окнами на заболоченный луг. Домик стоял на отшибе, у самой околицы деревушки. Днем, пока Оксана была занята на скотном дворе, Ирина хозяйничала, приглядывала за детьми, их было трое, все малыши.
А ночью долго не могла уснуть.
— Боюсь, — признавалась Оксане. — Не смерти боюсь, сама не знаю чего…
— А я-то знаю, чего боюсь, — вздохнула Оксана. — Малышню оставить сиротами, вот чего боюсь.
Дети тихо посапывали на печи. Мимо черного окна тугими накатами проносился ветер, и в шатких рамах вздрагивали стекла. Тогда обе поднимали голову и тревожно вслушивались.
— Только и осталось в жизни — страх, — жалобно сказала Оксана.
С боязнью думали они о завтрашнем дне. Утром вместе повезут молоко.
— Давай спать, — сказала Оксана.
Часовой остановил Оксану. Кто такая с ней? Посторонняя — нельзя. Он вызовет коменданта.
— Вызывай, — безразлично бросила Оксана, сдерживая лошадь, а сердце ее учащенно забилось. — Тебе же молоко везу.
— Нел-за… Нел-за…
Комендант, молодой лейтенант, улыбнулся, увидав Оксану. Часовой не пропускает? О, правильно. Служба. Новенькая, теперь она будет возить молоко? — разглядывал он Ирину.
Ирина встревоженно отвела глаза. Наверное, дрожит. Наверное, вся красная. Наверное, видно, как испугана она. Все пропало. Первое задание — и надо же, такой провал… Но быстро взяла себя в руки. Почему — пропало? Почему — провал?
— А я, думаете, вместо молока воду вам привозить буду? — посмотрела на лейтенанта.
— О, такой фрейлейн, — развел он руками. — Гут. — Он расплылся в улыбке. — Кто этот фрейлейн ейст для Оксан? О, родственни-ца, фройнд? Гут, гут. И папир ейст? — с интересом развернул поданное Ириной удостоверение с фотокарточкой.
Страх снова охватил Ирину: «А вдруг проклятый Саринович — не те бланки, а вдруг липу всучил?.. Тогда все…» Еще полсекунды, и будет ясно. Самое ужасное: Оксана, ее ребята!
— О, гут, зер гут! — вернул комендант удостоверение Ирине.
Приказал часовому: пропустить.
Гравийная дорога вела в глубь леса. Лес казался совершенно пустынным. Ирина старалась не оглядываться, но заметила между соснами широкие землянки, обложенные сверху еловыми ветками. «Справа, у болота, — запоминала Ирина. — Об этих землянках и говорил командир. Вон они…» Три, четыре, пять, шесть… «Оксана говорила — одиннадцать». Разве увидишь сразу? Мелькнул среди деревьев солдат и пропал. Оксана ехала медленно, даже рискованно медленно. Телега повернула на небольшую поляну, окруженную старыми березами и осинами, и остановилась у землянки с приплюснутой выводной трубой. Труба похожа на пень. Оказалось, погреб. Два пожилых солдата сняли бидоны с молоком, пустые поставили на телегу. Ирина стояла рядом с Оксаной, державшей под уздцы лошадь. Она увидела еще две землянки, недалеко от этой. «Может быть, всех землянок и будет одиннадцать, — подумала. — Но главное, наверное, те, что заметила справа, у болота». Будут возвращаться, еще раз посмотрит на них…
На обратном пути, когда телега поравнялась с караульным помещением, находившимся недалеко от ворот, комендант снова вышел. Приветственно помахал рукой. Оксана остановила лошадь.
— Значит, новенькая приедет послезавтра? — улыбнулся он. — Гут!
— Да. И послезавтра, и потом, — сказала Оксана. — Пока вот ребятам дам толк. Расхворались. Присмотра же никакого. Герр понял?
Лейтенант безучастно кивнул: понял.
— Но послезавтра не млек надо, — лукаво прищурил он глаза, — другой надо… Послезавтра надо шнапс. Послезавтра день — о!
Как, день рождения коменданта? Очень приятно. Конечно же, надо отметить.
Надо, надо, пока он жив, обрадованно закивал комендант. Война — сплошь неожиданности. День победы, конечно, скоро, но неизвестно когда. А его день рождения точно послезавтра. Шнапс есть. Все есть. Пусть новенькая приезжает.
— Оксан тоже, — комендант торжественно поднял вверх указательный палец. — Оксан тоже. Шейстнадцать девчек надо, — расхохотался он, показывая на пальцах: шестнадцать.
Засмеялись и Оксана и Ирина: приедут, если смогут…
Часовой открыл ворота.
Совсем смерклось. Оксана вывела Ирину на дорогу, минуя заболоченный луг.
— Иди, не бойся, — сказала Оксана. — Старой просекой как раз и выйдешь на горелые сосны, чуток правей. Там, ты говорила, тебя ждать будут? — вопросительно посмотрела на Ирину.
— А-а, — подтвердила та.
— Напрямую — пустяк, и километра не будет, — подбадривала Оксана. — И все просекой. Ты не думай о страшном, совсем не думай, и бояться не будешь. Я всегда так. И хоть куда пойду. Ну, бывай. Побегу, ребятки бы со сна не сбились.
Торопливо пожала Ирине руку и тотчас растворилась во мраке, точно ее и не было.
Ирина зябко повела плечами и, соединив руки, глубже забрала их в рукава стеганки. Огляделась, посмотрела вверх, подумала: «До чего же небо страшно, когда лишено света». Постояла немного, как бы привыкая к тому, что осталась одна. Неуверенно сделала шаг, другой, будто проверяла, сможет ли сама идти в лес. Она боялась темноты. Боялась всего, что приносит с собой ночь, и нужно было собрать все мужество, чтоб противостоять ночи. Ирина пробиралась сквозь густую темноту. Где-то тут прятались рыжие полянки, и зеленоватое болотце, на котором тянулись красные гирлянды клюквы, и фиолетовое озеро с желтым берегом, и бурая, загоревшая под летним солнцем тропинка — все, что видела Ирина, когда днем проходила здесь. И она вызывала в ночи эти добрые видения, и видения послушно возникали перед нею, как среди бела дня, такие ясные, отчетливые.
«Не думай о страшном…» — вертелось в голове. В самом деле, не надо думать. Не надо настраиваться на это. Но от самой тишины было страшно, а когда под ногами пробуждалась сохлая трава, пугалась еще больше, и хотелось закричать, чтоб услышать себя.
С неба струился звездный свет, и свет этот чуть приоткрывал пространство. И чтоб ощутить пространство, поверить в него, Ирина рванулась и побежала. Она побежала, и все невыносимое оставалось позади, будто кончились страх и одиночество, которые только что в себе несла. Глупо. Глупо. Глупо. Там, у ворот бомбового склада, когда вышел комендант, когда ее могли убить, расстрелять, страх овладел ею на минуту, на одну маленькую минуту, и она быстро справилась с ним. А сейчас, сейчас зуб на зуб не попадает. Глупо. Глупо. Ведь совсем недалеко, у горелых сосен, Костя… Он дожидается ее. Напрямую же — пустяк, с километр… Какой там километр, она бежит уже сколько…
И от мысли, что ее ждет Костя, что еще недавно была она во власти опасности и выполнила боевое поручение, ей стало хорошо. Она думала о Косте. Мысль о нем, как свет в полдень, окрашивала все, что она делала и что сделает когда-нибудь.
Она и не заметила, как произошла в ее жизни перемена. Что-то новое и большое, чего и не выскажешь, возникало в ней, и росло, и росло, и заполнило всю ее. Этого, казалось, ждала она всегда, во всяком случае, с тех пор, как ощутила себя взрослой. Она отдавалась этому чувству, как отдаются синей волне у берега моря, и чувство это творило жизнь такой, какой ее видело радостное воображение. И прибавляло силы, и защищало от несчастий, уже случившихся, и бед, которые еще предстоят.
Ирина бежала и думала о Косте, и это приблизило его настолько, что он был уже возле. Но спокойствия все равно не испытывала, его не мог принести и Костя.
Карманный фонарик, как светляк, мигнул было, погас, опять мигнул. Он остановил ее бег.
— Ирина… Я… — тихий, твердый голос.
— Костя!
И уже не было ночи, страха, леса и всего, чем полон ночью лес, когда человек в нем один.