Страница 56 из 130
Костер дышал на Кирилла. Он ощутил жар на лице, ноги тоже согрелись. «Чуть-чуть тепла и столько же света — и ты снова соединен с жизнью, — подумал он. — Как немного, в сущности, нужно». Но по спине пробегал холод, и Кирилл поворачивался к огню то одним боком, то другим. Горьким туманом расплывался дым по шалашу, ел глаза, и они слезились.
— Погреться едва ли удастся, — покачал Алеша Блинов головой. — Разве что прокоптиться.
Он стоял по другую сторону огня, лицо его было красным, и в каждом глазу сверкал крошечный костерик. Легко и быстро сняв кожуру, кидал очищенную картошку в ведро. И там, куда она падала, взметались юркие фонтанчики воды. Потом подложил хворост в костер, и пламя тотчас вскинулось вверх.
— Не сучья — порох… — Кирилл смотрел, как огонь вырывался из костра и, словно сто изголодавшихся собак одновременно выбросили багровые языки, торопливо облизывая ведро. В ведре что-то бурно ворочалось и рвалось наружу. Обструганной палкой сбросил Алеша Блинов крышку, сделанную из патронного ящика, и, прикрыв глаза, помешал в ведре.
Кирилл помнил, что Блинов по утрам пах дымом и кулешом.
— Люблю солдатское варево, — сказал Кирилл. — Горячая вода, картошка и дым, — вернулось к нему шутливое настроение.
— Когда мои столовники приходят, остается только горячая вода с картошкой. Дым съедаю я сам, — без всякого выражения сказал Алеша Блинов. Он подкинул в костер два полена, сырые, они густо шипели и пускали пузырьки.
— Только ли дым? — с сомненьем в голосе сказал Кирилл и рассмеялся. Он немного уже согрелся. — И мясо в придачу?
— Мяса у нас теперь столько, что и Паша жадничать перестал. А то ведь — жрал…
— Мяса много. Слава богу и Трофиму Масурову. Семь коров. Целая же ферма…
— С кормом вот беда. Сено.
— Да. Скоро не мясо, одни мослы останутся, — опять протянул Кирилл руки к костру. — До морозов продержать бы в тело наших коров. И — в туши. Всю зиму был бы харч.
Молча, посасывая трубку, вошел в шалаш Якубовский. Только сейчас заметил он, что трубка пуста и что он втягивает в себя впитавшуюся в нее табачную гарь. Он набил трубку, обкуренным большим пальцем придавил табак, нагнулся, в куче хвороста сломил ветку, сунул в огонь. Огонь ухватился за ветку и, пошевеливая розовыми крылышками, побежал по ней вверх. Якубовский раскурил трубку, несколько минут погрелся у костра. Искоса бросил голодный взгляд на ведро.
— Тут, братец, дела еще на добрых полчаса, — заметил Кирилл этот взгляд. — А до того, как рассветет, надо тебе добраться до «почтового ящика» и успеть вернуться. Новости принесешь… Потерпи. Алеша оставит тебе по первой категории…
Якубовский перебросил через плечо автомат и молча вышел из шалаша.
А спустя несколько минут в шалаш ввалились все, кто остался в лагере. Никому не спалось.
Тюлькин, опережая остальных, ворвался, синий от холода, и ринулся к костру.
— Кулеш творишь? — по привычке покровительственно ухмыльнулся он.
— Видишь же, рацию настраиваю. — Алеша Блинов снял с рогульки ведро, зачерпнул половником пшенного кулеша с картошкой, с кусками мяса, попробовал.
Тюлькин завороженно следил за его движениями.
— Ай, вкусно, должно быть, а?
— Очень, — безразлично откликнулся Алеша Блинов. — Начинайте, — обратился ко всем.
Тюлькин выхватил из-за голенища ложку и ткнул в ведро. Он ел быстро, обжигаясь, словно не был уверен, что насытится. Наконец тяжело вздохнул, еще раз зачерпнул жижицы, медленно проглотил, опять опустил ложку в ведро и нехотя поднес ко рту.
— Не разберешь, — произнес лениво, — кулеш дымом пахнет или дым кулешом.
— И ты про дым? — усмехнулся Кирилл.
— А что?
— А тебя понюхать, так только кулешом пахнешь. Как грудничок молочком…
Алеша Блинов вышел из шалаша. Он направился к оврагу. Принес родниковую воду. Пока хлопцы будут есть, и солдатский чай вскипит. Прямо в костер опустил он ведро, и над ним взлетела горячая зола.
— Ух, и завтрачек! — облизал Тюлькин ложку. — Теперь и воевать можно.
Видно, ветер ударил в навешенную над входом в шалаш плащ-палатку, она приподнялась, и костер сверкнул, как падающая звезда в черном небе. Якубовский взял вправо от лагеря, миновал небольшую поляну, снова вошел в лес. Он шел уже минут сорок, но запах горячего кулеша не оставлял его, возвращал в шалаш, к ведру над костром. Рот наполнялся слюной, и Якубовский проглатывал ее с такой жадностью, точно то был кулеш, он и в самом деле ощущал вкус кулеша.
Ноги стали увязать в болоте, он понял, что сбился. Постоял минуту. Повернул обратно. Осторожно спустился в лощину, выбрался наверх и вошел в березняк, выступавший из ночи.
Теперь мог он предаться размышлениям, это делало путь короче. Им все чаще овладевали раздумья, смешанные с воспоминаниями, словно ступал по следам своей жизни. Он шел и шел и никак не мог дойти до своей хаты, такая, оказывается, длинная улица, так медленно, оказывается, шагал он. Веска вставала перед ним ясная и близкая, стежки, пахнущие пылью, согретой солнцем, и выгон за околицей, и вербы над высохшей речушкой обступали его точь-в-точь такие, какие были в тот день, когда покидал родную сторону. Даже облачко над колокольней, круглое, пенистое, помнил. Даже белую курицу с желтым выводком, перебегавшую через дорогу, — она сердито квохтала и хлопала крыльями, потом, успокоившись, постукивала клювом по сухой и твердой от зноя земле. Все это было реальнее, чем то, что его ожидало, если бы пришел домой. Просто в сознании не укладывалось, что ничего этого, может, уже нет. И хаты стояли там, где видел их в последний раз, и солнце по-прежнему плыло над пшеничными полями его колхоза, и жена с закатанными рукавами шла, гремя подойниками, на ферму, и на губах соседей еще не остыла улыбка: «Вон какие вымахали хлеба!..» Это все перед глазами. Не мог же мир рассыпаться, его мир, маленький и удивительно большой и вечный. Но в эти дни в нем пошатнулась уверенность, которую упрямо нес в себе, что-то рушилось в нем.
Показались три березы, как три белых луча, упавших на старую ель. Сапоги глухо стукнулись о сухие корни. Он нащупал в ели дупло, пошарил в нем палкой, потом рукой. Пусто. Он переступил через корни и пустился в обратный путь.
— Ничего? — удивился Кирилл.
— Пусто.
— А ты не ошибся елью?
Якубовский покачал головой.
Кирилл сидел в шалаше возле догоравшего костра.
— Значит, ничего? — Кирилл все еще не верил, что ни Петро, ни Алесь с Иваном не подали о себе вести. — Ничего?
Не о чем сообщать? Но разведка начисто отрицала это предположение.
— Да-а, — с досадливым жестом произнес Кирилл. — Может, хлопцев выследили? — Он сомневался. — Опытный же Петро подпольщик…
Запах кулеша свалил Якубовского с ног, он плюхнулся на хворост, наваленный вокруг костра, и принялся хлебать солнечную душистую жижицу.
— Заправляйся, братец, и пойдем, — не терпелось Кириллу. — В Теплые Криницы.
«Петра не застанем — Варвару увидим, — размышлял он. — Выяснить, выяснить, в чем дело…»
19
Старый Кастусь не ошибется даже в темноте. Дорогу эту и лес знал он, как знает ребенок грудь матери. Он не ошибется, — доверился ему Левенцов. Ничего вокруг — ощущение плотной тесноты, только это, и острый запах гнилой сырости. Как в пустом, наглухо закрытом погребе. Кастусь вел лошадь под уздцы, чуть впереди слышались шаги Михася, и трудно было понять, как выискивали они места посвободней, чтоб могла пройти телега. «Лесовики, — подумал Левенцов. — Что-то есть в них такое… особенное». Может быть, ветер, может быть, воздух или земля под ногами подсказывают им все, что не видно ночью.
Лошадь тяжело и гулко опускала копыта, погромыхивали колеса, попадая в ложбины, и это пугало Левенцова.
Густо пошли ели.
Все вконец измотались, да и двигаться дальше стало невозможно.
Сделали привал.
Кастусь распряг лошадь, привязал к грядке телеги, задал ей корм.