Страница 55 из 130
— Послушай, Нечипор, что же делать с тобой? Мне все одно уходить надо…
— Иди, Кастусь. Бог добр, дорогу тебе посветит… — Глаза старца по-прежнему хранили неподвижный цвет гипса.
— Послушай, Нечипор, — не знал Кастусь, что еще сказать. — Ты дрова мои возьми, топить будешь. Бульбу мою возьми…
Левенцов и Михась переоделись в костюмы учителя. Они уже не были похожи на себя и чувствовали это. Взглядом поторапливал Левенцов Ирину. Сомненье на секунду снова пронзило его. Но впереди немалый путь, еще будет достаточно времени подумать обо всем, — отводил он то, что сейчас мешало ему быстро действовать.
Ирина взяла за печью узлы, один большой, связанный в шерстяное одеяло, другой поменьше — всякая мелочь. Глаза ее опущены, она ни на что не смотрела — только бы скорее отсюда, только бы скорее! Нетвердой походкой, как после тяжелой болезни, шла она к двери.
Левенцов мельком взглянул на стол, на недопитую бутылку и стакан, случайно опрокинутый Пашей, на пачку сигарет и консервную банку с красной надписью «Флейш». Перевел взгляд на белые занавески с кружевным низом, настенные коврики. На мгновенье глаза задержались почему-то на багровых пятнах гвоздики, теперь они не были похожи на кровь румянца. Он увидел валявшегося в углу Кнопку и поморщился.
— Пора, — сказал Кастусю и сгорбленно, тяжело двинулся к выходу.
Кастусь постоял у двери, пока все вышли. Нечипор не отходил от него. Взгляд Кастуся упал на ходики. Гирька спустилась низко, к самому полу, и он рывком подтянул ее к жестяному, в замысловатых цветочках циферблату. Только сейчас заметил он, что цветочки такие никогда и нигде не росли. Потом задул лампу. В то же мгновенье ночь вошла в хату и накрыла все.
— Один ты остаешься, Нечипор, — ослабевшим голосом снова промолвил Кастусь и взял старца за плечи. — Пойдем…
— Пойдем…
Глаза Нечипора, казалось, смотрели во тьму, будто видели то, что недоступно остальным. Он проникал в мир, в котором нет ничего, кроме голосов людей, птиц, деревьев, и голоса двигались, обретали плотность, и об них можно было споткнуться, если не обойти.
Только стук палки, передвигавшейся по половицам, только тиканье ходиков напоминали, что жизнь еще не ушла из этой темноты.
Кастусь медленно-медленно спускался с крыльца, точно множество ступенек одолевал с трудом. На последней ступеньке — четвертой — задержался, она скрипнула под ногой, будто тоже с ним прощалась, скрип этот показался ему невыносимым, он быстро опустил на землю ногу, потом другую.
Он вывел из-под навеса уже запряженную лошадь. Вдруг почувствовал, что о голенища сапог терлась головой собака. «Полкан!» Он совсем забыл о собаке. Она тихо повизгивала, отбегала и снова тыкалась в ноги.
Нечипор стоял уже отдельно от всех, как облетевшее дерево осенью в лесу, стоял молчаливый, словно умерший. И Кастусь представил себе безлюдный хутор, онемевшую землю и одинокого слепого старца.
Кастусь шевельнул вожжами, лошадь рванула с места. Он слышал, сзади бежала собака. Телега выехала со двора. Кастусь прогнал собаку, она возвратилась, и он снова ее прогнал, и каждый раз собака скулила жалобней и жалобней. Он обернулся. Сквозь тьму он, единственный, отчетливо мог видеть дом, построенный его руками, крыльцо и Нечипора, стоявшего у крыльца.
— Послушай, Нечипо-ор, — негромко позвал Кастусь. — Ты Полка-ана возьми…
Нечипор отозвался. Налетел ветер и унес слова, Кастусь не услышал их. Телега спускалась в болотную низину.
— Прощай, Нечипор, — чуть слышно, уже для себя, произнес Кастусь. Он широко вытирал рукавами глаза, он плакал от горя и великого утомления.
18
Кирилл проснулся рано, теперь придется мучиться на жестких и холодных нарах часа полтора, пока наступит утро. «Сыро», — подумал он, и оттого, что подумал об этом, ему стало еще холоднее. Он надвинул шапку до переносицы, подогнул обмотанные портянками ноги, чтоб не вылезали из-под плащ-палатки, стараясь согреться. Носом втянул в себя воздух и почувствовал, что заложило ноздри.
Нет, больше не вытерпеть! Никуда не годится, в лесу — и мерзнуть! Между делом выкопали четыре просторные землянки, даже окошечки на уровне земли сообразили, сколотили нары. «Чин чином…» Да где там — чин чином! И война удобства любит. И кипяток, и сухие портянки, и душу погреть… Вспомнил Лещева, глазами искавшего в холодной землянке что-нибудь подобное печке. Он отшутился тогда, Кирилл. Соорудить в землянках печки — дело-то нетрудное. Он вспомнил и то, что говорил Михась о бане, и представил себе сруб в крутом склоне оврага, у самых родников, и в срубе котел с кипящей водой, и густой пар, как жаркое облако. Вчера, когда обходили дальние хутора и перебирались через большак, он видел бензиновые бочки, снарядные гильзы, каски… Доставить сюда кое-что — не так уж и сложно. Как только обзаведутся лошадью, надо это сделать.
Нары напротив пусты. Сквозь мрак отчетливо блестела на них солома. «Алеша уже хозяйничает… — подумал Кирилл. — Золотой хлопец». Радист, стрелок, он может и пулемет починить, и часы, и компас, и ведро, сделает из картошки печать, подобьет сапоги, сошьет рубаху из парашютного перкаля… «Золотой хлопец!» Кирилл представил себе кулеш, который сейчас готовит Алеша Блинов, и сразу захотелось есть. Очень захотелось есть! Он еще больше поджал колени, плотнее подоткнул под себя концы плащ-палатки.
Вчера Алесь ездил в город. Наверное, привез что-нибудь от Эрнста, от Зоси Христофоровны. А Якубовский отправился к «почтовому ящику». Там тоже, может быть, что-то набежало… Эх, братец Якубовский, подумал Кирилл о нем. Ни разу не говорил с ним о его горе. Ни слова не сказал. Сухарь, должно быть, думает Якубовский. Но что слова? Может быть, самое сильное сочувствие и есть невыраженное? Да он, Кирилл, и сам не терпит, когда его жалеют. Вот что: отправится Ивашкевич в обком, и Якубовский с ним. Оттуда веска его совсем близко. Пусть свернет туда. Пусть узнает, что там. А если правда, ему уже и идти некуда? Ну вот так, как у генерала, — всплыло в памяти. «Обыкновенное дело. Война…» В голову приходило все, чем жил он в эти дни. Надо снова встретиться с Оксаной. Склад авиабомб — тот. Тот, который разыскивает Москва. Бомбы сверхкрупного калибра. Но как подступиться к этому тщательно замаскированному складу?.. На прошлой неделе, когда разговаривал с Оксаной в Лесном логу, не многое могла она сказать. Три землянки видела. Черт знает, сколько там этих землянок! Самое важное, сколько солдат в охране. Справимся ли своими силами? А может, согласиться с Левенцовым, пусть вместо Оксаны повезет молоко? Мол, заболела баба… Все и высмотрит.
Свет припаздывал, темнота держалась дольше, чем может тянуться самая длинная ночь. Бессонница и холод вконец извели Кирилла. В землянке еще не выветрился студеный дух земли, потревоженной лопатами, задувало из оконной щели, неплотно заставленной неровными кусочками стекла, тянуло от стен. Слабое человеческое дыхание отступало перед силой ветра и ночи в середине октября.
Кирилл порывисто приподнялся, под ним зашуршала сухая солома. «Хорошо хоть соломы надергали из скирд под залесными хуторами, все-таки чуть мягче спать». Он сбросил ноги на земляной пол, застланный толстым слоем хвои, и, продев пальцы в брезентовые ушки голенища, с натугой натянул сапоги. Как настуженными клещами, сапоги охватили ступни, ему показалось даже, что он и шагу не в состоянии сделать.
В первый же день, как только обосновались здесь, в лесу, срубили несколько елок, конусом привалили друг к другу, связали верхушки, и получился просторный шалаш. Алеша Блинов вколотил две высокие рогульки, поперек положил найденный на дороге ствол винтовки, подвесил на него ведро, разжег костер и стал варить кулеш. На следующее утро — тоже, только рогульки поменял. И шалаш стал лагерной кухней.
— Сегодня, Алеша, я первым к тебе, — сказал Кирилл, присаживаясь на корточки возле костра. — Погреться… — протянул он руки перед собой.
Шалаш полнился холодным светом. Но вокруг костра свет был теплый, и казалось, воздух горит, только мутным желтоватым пламенем.