Страница 30 из 130
Масуров остановился.
— Вот и я смотрю. Слева должны быть клены, помнишь? И между ними кривая ольха.
Витька кивнул.
— Давай еще с полкилометра, — сказал Масуров. — А там увидим. По компасу если, то едем верно — на юго-запад.
Разломили круглый хлебец на две части и, одной рукой держа повод, другой — краюху, с аппетитом откусывали большие куски, запивая водой из фляги.
Ехали сквозь чащу по воображаемой дороге, можно было подумать, что ни всадники, ни лошади никогда не знали, что такое дорога. Всадники едва успевали отворачивать лицо, и еловые ветки хлестали их по плечам. Они пригибались к гриве, чтоб сосновые суки не сшибли их с седла. Копыта уходили в подушки мха, и лошади тяжело перебирали ногами.
Наконец немного поредело, Масуров посмотрел на Витьку, — видно, привыкший к седлу, тот сидел на коне прямо и надежно, как влитой.
— Наверное, в кавалеристы собирался?
— Я на конеферме отцу помогал, — понял Витька вопрос. Он оживился, словно ему напомнили что-то особенно приятное. — Эх, были кони, — восторженно повертел он головой. — И гнедые русские рысаки, и верховые… Терской вот только породы не было. А донские наши, буденновские, арабские скакуны, эх и кони, их и в Москве знали!..
— Я и говорю, прямо в кавалеристы тебе дорога была.
— Нет. — Витька помолчал. — Вот окончим мы с Зинкой десятый класс и в зоотехнический подадимся. А то в киноартисты.
«Как все просто и ясно, когда тебе шестнадцать», — тепло, почти радостно подумал Масуров.
— Говоришь, в киноартисты? — спросил он.
— Еще не знаю. Это как Зинка захочет.
— Почему же именно Зина?
— Она лучше сообразит, куда надо. У девушек мозги ловчее.
Зину Масуров видел один раз. С лукошком, полным клюквы, пришла она в Медвежье урочище, в домик Кузьмы, с важным сообщением о передвижении войск противника через Снежницы и Дубовые Гряды. Говорила с Витькой. А Масуров стоял за дверью каморки и слушал, что Зина передавала. Через щель в двери видел ее. В сапогах, в поношенном плюшевом жакетике, вытертом на локтях, опиралась она о притолоку, бойкая, шустрая. Тонкий вздернутый нос; вишенкой круглые пунцовые губы; белокурые кудряшки, как спиральки, выдававшиеся из-под легкой косынки. Бедовая девчушка!
— А когда ж вы думаете окончить десятый класс?
— А когда немец уйдет.
— Сам-то он не уйдет, — убежденным тоном сказал Масуров.
— А Красная Армия для чего?
— Мы с тобой, Витька, тоже Красная Армия.
— Я — нет, — серьезно сказал Витька. — Ты, может. А я нет…
— Думаешь, армия состоит из одних маршалов и начальников?
Витька не ответил.
— Ладно. Все впереди. У тебя и у меня. А в самом деле, интересно будет увидеть на экране тебя с Зиной. — Масуров лукаво взглянул на Витьку. — Скажем, фильм о партизанах. Вам и играть не придется. Будете сами собой. Здорово!
Витька, вытянув худую шею, снова озирался. Масуров тоже смотрел по сторонам. Неужели сбились? Молча проехали еще немного.
— Вон клены, — обрадованно показал Масуров. — Кривой ольхи не видать. Но клены те.
— Те, — поддакнул Витька. — Гущаром и махнем, да? А стемнеет, можно и опушкой.
— Обязательно опушкой. Быстрее будет.
К рассвету надо добраться до хижины на берегу Лани, и следовало торопиться, чтобы утро не застало их в пути.
Дело предстояло трудное, сложное, опасное, и Масуров все время думал о нем. Он знал, что в городе подпольщики уже недели две готовили эту операцию. «Политическая операция» — так названа она в решении обкома партии. Она должна удаться. Но все может быть…
«Все может быть», — произнес он вслух, и Витька даже озадаченно взглянул на него. Неужели произошло что-то неладное, продолжал он размышлять, и Саша-Берка раньше срока вызвал его на Лань? Во всяком случае, так просто осмотрительный и сдержанный Саша-Берка связного не пошлет.
Саша-Берка не выходил из головы: круглолицый, плотный, курчавоволосый. Он немного моложе Масурова. «Сильный человек, — подумал о нем Масуров. — Настоящий советский человек…» Саша-Берка — так ласково называли его друзья, соединяя имя и фамилию. Когда родителей Саши-Берки — отца-часовщика и мать — наборщицу типографии, скрывавшихся у соседей на чердаке, — эсэсовцы выволокли и повели в гетто, его товарищи хотели напасть на конвоиров. Нет, сказал он, нет. Это преждевременно обнаружит организацию, которая собирала силы для крупной диверсии на железнодорожном узле. Тогда, в самом начале войны, немцы чувствовали себя еще спокойно на железной дороге. А нападение вооруженной группы на конвой насторожило бы их и заставило б усилить охрану. Эшелон за эшелоном катил на восток, и предстояло нанести удар. Нет, сказал Саша-Берка. Надо уничтожить полк. Если можно, два полка. А если можно больше, то больше. Потом он узнал, что родители погибли, их сожгли в концлагере. Он осунулся. Лицо Саши-Берки преждевременно тронули резкие морщины, как следы боли. Нестираемое горе придало глазам неопределенный цвет, скорее темный, чем светлый, они обрели глубину мудрости. «В жизни люди проходят сквозь страданья, как ночью проходят сквозь тьму… — подумал Масуров. — Когда горе становится уже не только чувством — мыслью, заполнившей все сознание, забвения никогда быть не может». Саша-Берка служил войне. Страстно и яростно. Каждую минуту. Весь. «Такой ты, Саша-Берка… А тогда мы этого не знали». Тогда — это до войны. С Сашей-Беркой дружен он давно. Бывало, приезжал он в районный центр Лесное, где Саша-Берка работал секретарем райкома комсомола, и вместе обсуждали комсомольские дела. Перед самой войной, вспомнилось Масурову, ему пришлось знакомиться с «планом мероприятий по воспитанию молодежи в патриотическом духе», составленным Сашей-Беркой. Чего-чего не было в том плане! Масуров спросил: «Для галочки или как?» Саша-Берка усмехнулся: «Галочки надо во всех случаях ставить…» Нет, Саша-Берка и тогда был таким. Настоящим. Как и другие. Просто ветер раздул раскаленные угли в пламя.
Масуров пошевелил в стремени затекшей ногой.
«В чем же все-таки дело? Связной сказал: срочно…» Масуров перебирал в памяти план операции, пробуя отыскать в нем уязвимые места, но так ни к чему и не пришел. «Придется потерпеть до утра». Утром Саша-Берка доложит обстановку.
Темнота постепенно накрывала всадников.
Уже ночь.
А опушки все нет. Ночью дорога длиннее. Ночью расстояние увеличивается.
В лицо ударил ветер и сквозь зубы хлынул в рот, как холодная вода. Во мраке Масуров и Витька не увидели, что выехали на опушку. Опушка огибала поляну, и они следовали за ее поворотами. Масуров заметил, что звезды, в начале ночи висевшие над головой, переплыли влево и были теперь у черных зубцов дальнего леса.
Утро застало их у лесного озера, темного от вечной тени. Вода в озере мертвая, лежит — не тронется, и даже приди сюда ветер, все равно не вздрогнет, не сморщится, гладкая, как стекло.
— Слушай, Трофим. Так я прибыл.
— Прибыл, Витька. Вот Саши-Берки еще нет. Скоро парень прибудет. Третью получишь лошадь. Прямо колхозный коновод, — пошутил Масуров.
Они спешились.
Здесь Витька с лошадьми, скрытый от всего на свете, оставался, когда приезжал на Лань, и ждал, пока Масуров справится с делом. Витька взял у Масурова повод и повел лошадей к двум рядом стоявшим покривленным дубам. Стволы, выгнутые внизу коленом, образовали коновязь. Масуров медленно пошел Витьке вслед. Потом повернул от дубов. Повернул просто так. В густом лесу не было солнечного света, тени тоже не было. И ветра не было, и не было травы, только плотный, настоянный воздух, только податливый настил рыжих еловых игл, сброшенных в прошлом году, позапрошлом и еще раньше. Когда Масуров ступал по мягкому настилу, у него было ощущение, что по туче идет.
Он вернулся к Витьке. Тот уже сиял торбы с овсом, перекинутые через спины лошадей, подвязал к их мордам.
— Слушай, Трофим. — Витька достал из вещевого мешка хлеб. — Бери вот.
— Хлеб весь ешь, Витька, — повел Масуров рукой. — Весь. И сахар тоже. А я разживусь.