Страница 26 из 130
— Бери, ну, — сунул кисет Кириллу. — Пали табак. Хоть какой, а табак. Дымишь когда, лучше думается…
— Ховай кисет и давай думать.
— Давай. Чево ж не думать, — согласился кривоносый.
— Ты не из той вон деревни? — В стороне виднелись крыши. — А?
— Ага.
— Дворов девять?
— Ага. Четырнадцать.
«Порядок, порядок…» Цифра девять — тоже пароль, четырнадцать — отзыв.
Кривоносый окинул Кирилла шустрым взглядом. Глаза его уже не казались пустыми.
— Спрашивай, ну…
Кирилл словно камень сбросил с сердца. Он поднял руку, легко помахал ею. Опустил и снова помахал.
Ивашкевич и Паша вышли из леса. Кривоносый повернулся лицом к ним, посмотрел на вооруженных людей, — посмотрел спокойно, так только, чтобы посмотреть.
— Мефодий, — равнодушно сказал, когда они приблизились.
— Мефодий? — невольно усмехнулся Ивашкевич. «Вот так да: собрались Кирилл и Мефодий…»
— А что? — свирепым глазом сверкнул на него кривоносый. — Мефодий, — повторил твердо, с достоинством. Он вскинул голову, и на плечах дернулась холщовая замызганная рубаха с залатанными локтями.
— Не сердись, — миролюбиво сказал Ивашкевич. — Я для верности переспросил.
— А ты-от для верности отойди малость. Понял, нет? Окосел, что ли, не видишь, дело с человеком толкую?
Помолчал. Должно быть, примерялся к разговору. Потом решительно кивнул Кириллу:
— Давай к делу.
По небу тянулась длинная тень. Она надвигалась из-за озера. Конец ее, совсем почерневший, обрывался над самой опушкой. «Дождь накроет», — подумал Кирилл. Он придвинулся к кривоносому. Тот поднял с земли сенинку, сунул в губы.
— Так слушай…
— А нас тут не выследят? — жестом остановил его Кирилл. — В лес бы лучше?
— Вокруг болота́, понял, нет? Сюда и змея не приползет. Тут я хозяин, — уверенно сказал кривоносый и бросил взгляд на стог. — Так слушай, куда тебе дальше переть…
Предстояло добраться к леснику. Его изба в Медвежьем урочище. Пятнадцать километров отсюда. А уж лесник поведет, куда надо, обещал кривоносый. Сам он, Мефодий, ничего не знает. Только то — как добраться к леснику.
— Как войдешь в лес, — показал на опушку, — и держись правой руки, никуда больше, только правой руки держись. — Потом стал объяснять, где повернуть, куда выйти, что приметить с правой руки, что — с левой, где не сбиться и где не перепутать тропки… — А выбредешь на дорогу, подайся в березы. Топко будет, не беда. Там с километр, не боле. А за березами, на пригорке, и увидишь избенку. Она и есть. Скажешь, Мефодий послал, и еще скажешь: сено стережет. Понял, нет? Сено стережет…
Кривоносый, уткнув руки в землю, трудно приподнялся, подобрал здоровую ногу, повернулся боком, оперся на деревяшку и встал. Он вытер ладони о штаны, потом ладонями плотнее надвинул картуз на голову, и вихры рыжими сосульками пристали к вискам, ко лбу.
— Валяй. Тебе вправо, мне прямо.
И, не оглядываясь, припадая на протез, пошел навстречу двигавшимся тучам.
Искаженные сумерками, впереди уже виднелись померклые березы.
Быстро перешли старую просеку. Земля под ногами стала оседать, вязкая, цепкая, как тесто. «Топко будет с километр…» — помнил Кирилл слова кривоносого. Он осматривался. «И дрема же лесная!..» По всем признакам, начиналось Медвежье урочище.
«Попробуй найди тут лесную сторожку. Да еще вечером…» — уже тревожился Кирилл.
Передвигались молча.
Кирилл почувствовал на лице, на шее холодные мелкие капли. «Успеть бы добраться», — подумал он. Подумал почти равнодушно. Делая небо совсем черным, проступила на нем громоздкая туча и давила под собой все. Дождь тронулся сразу, частый и плотный.
Показался пригорок, издали действительно похожий на медведя, стоявшего на четырех лапах, под дождем. Одинокую сторожку лесника, скрытую старыми елями, Кирилл заметил, когда по узкой затравеневшей тропке подошел к самой двери.
Постучался. Дверь открылась не сразу.
В темном проеме стоял широкий пожилой мужчина с ружьем. Молча оглядел Кирилла и его спутников.
— Мефодий послал, — как можно дружелюбнее произнес Кирилл.
Тот, с ружьем, все еще молчал.
— Велел передать, что сено стережет…
— Заходите, — откликнулся глухой голос.
7
Дождь уже давно стучался в окна. Но Лещев только сейчас услышал, что в стекла бились струи воды, словно доносилась далекая пулеметная строчка.
— Льет, — задумчиво, самому себе, сказал вполголоса и поглядел на темное и мокрое окно. — Продолжай, — кивнул он в пепельный сумрак избы. Человек с крутым открытым лбом, с запавшими щеками, сделав глубокую затяжку, выпустил дым и закашлялся.
Он снова заговорил. Конечно, некоторые отряды какое-то время обойдутся своим запасом: патроны у них еще есть. Отряд из-под Дубовых Гряд, например, — смотрел он на Лещева. Он не спускал с него глаз, будто боялся, лишь только переведет взгляд в сторону, потеряет ход рассуждения. — Но там и бойцов мало. Правда, отряд этот ждет пополнения — вот-вот прибудут хлопцы, которых обещал обком, — тогда и в Дубовых Грядах не хватит боеприпасов. Молодежь надо сразу же приобщить к делу.
— А она уже приобщена. Если говорить о той, которую немцы собираются угнать в Германию и которую мы все-таки вызволим, — кинул Лещев. — В ней теперь столько злости! — Потом, как бы сдаваясь: — Но верно — злости нужны патроны.
— Вот и докладываю обкому. — Крутолобый, поплевав на окурок, пальцами разминал его. — Я и докладываю, что боеприпасы во многих отрядах кончились. Точнее, кончаются. Дисков не хватает. А без кругляшей автоматы нам, что немому язык. И с взрывчаткой тоже не богато. А если удастся «политическая операция», то в ближайшие дни отряды получат пополнение. Шестьсот-семьсот молодых хлопцев. Семьсот человек со злостью…
— Да. С боеприпасами и с взрывчаткой стало не шибко, — кинул кто-то. — Столько ж порасходовали!
— Немцы не хуже нас расход этот чувствуют, — шутливо добавил басовитый голос. Он доносился из угла, густо застланного тенями. — Надо бы и дальше так же расходовать…
— А тут-то и самая заковыка, — жалуясь и поясняя, продолжал крутолобый. — Самая, и говорю, заковыка: боеприпасов-то в обрез.
Изба заполнена не то сгустившимися сумерками, не то табачным дымом. Уже трудно различить лица сидевших на длинных скамьях, расставленных вдоль степ. Лещев наклонился, достал рукой шнур, дернул, и темное одеяло, собранное валиком у потолочины, опустилось и зашторило окно. Кто-то у противоположной стены приподнялся со скамьи и тоже потянул шнур, вниз скатились такие же одеяла и на двух других окнах. Лещев чиркнул спичкой, зажег лампу на столе. Ровный свет открыл избу. Человек десять-двенадцать, находившихся в ней, все в гимнастерках защитного цвета, все утомленные, казались похожими один на другого. В углу, свернутое, стояло красное знамя, помятое и выгоревшее. Там же, возле знамени, виднелись автоматы, ручной пулемет. На краю стола, покрытом полинялым кумачом в пятнах, словно большой кусок угля, чернел казан с вареной картошкой в мундире и рядом — тарелка с крупной, как градины, солью.
Голоса умолкли, словно сказано было все. Только шорох передвигаемых на месте сапог, только шумное дыхание, только дождь по стеклам.
«Льет, — опять прислушался Лещев. Теперь, когда в избе стихло, быстрый стук дождя в стекла, будто просился в избу, слышен был особенно отчетливо. — Хорошо, что льет. Поздно отсеялись, да и сеяли в суховатую почву». Вспомнилось, сколько огорчений доставлял ему, секретарю обкома партии, участок Теплых Криниц — до самых Снежниц. Сев в сухую осень не давал там урожая. Если не перепадали добрые дожди. И радости же было, когда, политая дождем, слабая озимь поправлялась и, окрепшая, уходила под снег. Он улыбнулся. Показалось странным, что думал сейчас о севе. Он слушал, что говорил крутолобый — начальник штаба партизанского соединения, слышал реплики членов обкома. Да, неважно складывается положение с боеприпасами. Совсем неважно. Все озабочены тем, что кончаются боеприпасы — хлеб для отрядов. Даже больше, чем хлеб. «А тут-то и самая заковыка», — будто сам слова эти произнес. Но шум дождя переводил мысли все на то же — на озимь. Хлеб. И дождь в самый раз. Недели две назад жители этой местности, находившейся уже далеко в тылу врага, которую контролируют обком и его партизанские отряды, отсеялись. На прошлом заседании обкома он сам докладывал об этом. Обком запретил отрядам брать в ту пору лошадей у крестьян, а в деревни, что за Черным Бродом, в которой гитлеровцы отобрали все, доставили на семена девятнадцать мешков ржи. «Не девятнадцать, — восемнадцать. Девятнадцатый мешок рассыпался в пути. Плохо концы завязали. И полмешка не осталось. Восемнадцать с половиной. Ничего, хватило, посеяли. Немного, а посеяли. А больше и не надо. Самим бы прокормиться, да хлопцам нашим при нужде было бы что подкинуть…» И другим селеньям — и тем, что за Турчиной балкой, и по берегу Лани, и даже тем, что под Заболотьем, — партизаны ночью подвезли семена. Выручил склад в трех километрах от узловой станции. Через связных подпольщики сообщили обкому, что утром должны были подать на станцию состав под зерно. А ночью — налет на склад, и десятки подвод с полными мешками разбрелись по лесным просекам и дорогам. Лещев усмехнулся, припоминая, как все это было. Потом подумал: трудно придется, когда настанет пора уборки. «Да ничего. Под огнем держать будем поля: сунутся — отгоним. А сожнут, обмолотят, поможем и припрятать хлеб». Нет, гитлеровцы его не получат. «Хорошо, что льет…»