Страница 124 из 130
Кирилл не видел ни телеги и спавшего в ней Паши, ни Захарыча; он сидел на пне и, не поворачивая головы, смотрел прямо перед собой, но больше и некуда было смотреть, тьма все еще держалась. Телега, Паша, Захарыч, Кабаний остров, ночь на лесной полянке, Хусто, прикорнувший неподалеку, — это были последние следы той жизни, которую он оставлял. Его охватила слабость, будто остановилось сердце, и он даже почувствовал, что все в нем похолодело. Сознание неотвязно, то погасая на мгновенье, то снова возникая, бередила мысль: «Значит, всё? Врозь пути наши? Я-то уже не солдат…»
А ведь были минуты, когда надежда растворяла все, и колебания, и неуверенность, и беспокойство, и тревоги… Как сказал он Ивашкевичу? А, он сказал, что и битый, и сломленный, он все равно поднимался и шел дальше. «Я и теперь пойду дальше», — сказал. Что ж, это не более, чем слова?.. Он поймал себя на том, что так и не смог разобраться в своем состоянии, все еще не смог. То убеждался, что уже переступил через невозможное и снова нашел себя, что ничего худшего уже не может произойти, и это приносило успокоение, и он был благодарен мысли этой, простой, как трава, как снег на земле, то его охватывало чувство безнадежности и отчаяния, вот как сейчас.
Он задыхался.
— Хусто!.. — позвал.
— Да, камарада.
Слышно было, как Хусто ступил раз, другой.
Кирилл представил себе замкнутое выражение его лица, невидного в темноте.
— Садись, братец.
Хусто опустился на пень рядом с Кириллом.
— Ну вот, Хусто. — Кирилл шевельнулся, должно быть, собирался что-то сказать, но ничего больше произнести не смог.
— Да, камарада, — поспешил Хусто заполнить паузу: он понимал, как тяжело сейчас его бывшему командиру, Кириллу.
— Ну вот, Хусто. Опять расставанье. — В тоне Кирилла скорбная усмешка. — Ничего, братец, не поделаешь. Ты вот пойдешь дальше. Как знать, может, и до Мадрида дойдешь. А мне до Москвы бы добраться…
Он немного помолчал, будто спохватился: надо взять себя в руки.
— Доберусь, конечно, — голос Кирилла прозвучал увереннее. И тут же уныние снова захлестнуло его, и он понял — надо выговориться, надо выговориться, как другому выплакаться, и, возможно, станет легче. — Доберусь, а потом — что?
— А потом… — Хусто участливо улыбнулся, показалось Кириллу. — Потом… хорошо выспаться, камарада, Выспаться! Как это… спокойно, да?.. спокойно ходить по улицам. Как это… не слышать, да?.. не слышать стрельбы. И еще… многое… такое…
Добрый, добрый Хусто уводил его от нерадостных размышлений.
— Конечно, Хусто, что и говорить, совсем не одно и то же: зябнуть в землянке или спать в теплой постели, грызть сухари или есть мягкий хлеб прямо из булочной и все такое, как ты сказал. Ну да же… Но жизнь — не то, Хусто, не это… Даже в моем положении, — произнес Кирилл сокрушенно.
— Да, камарада, — замялся Хусто. Он кашлянул. — А что же теперь для вас это? И что — то, камарада? — Хусто хотелось понять, что же думает Кирилл о своем будущем.
Кирилл молчал.
— Не знаю, не знаю, — сказал наконец. — Пока не знаю. И надо узнать, чтобы жить дальше. И дольше? — сам себя спросил. — Не обязательно дольше. Но дальше. Только — ради чего жить? — Оказывается, всю жизнь, и не сознавая этого, задавался вопросом, жить для чего. И жил, жил, испытывая радость, перебарывая все трудное, что нагромождала жизнь, потому что знал, для чего жить. А теперь не мог представить себя в жизни, в такой, какой она будет.
Кирилл говорил вполголоса, обращаясь к Хусто, но разговаривал сам с собой, рассуждал вслух. Хусто понял это.
— Видно, устал я, братец, понимаешь, и приходится возвращаться к тому, от чего ушел, и снова привыкать к этому. — Кирилл запнулся. — С этим… ну… — не договорил, было понятно, он имел в виду, что лишился рук, — в конце концов, можно смириться. Смиряются же с землетрясением, с войной, с потерей близкого человека…
Кирилл опять умолк, будто вдумывался в свои слова.
«Просто трудно представить себе, как сложится жизнь, вдалеке от места, от обстоятельств, где все должно начаться». Кирилл порывисто вздохнул, в тишине вздох прозвучал слишком громко.
— Ладно, братец.
Хусто послышалась нота примиренности в этих словах.
Он встал.
— Пойду, камарада. Захарыча сменю. Разрешите?
— Да.
Ветер стер с неба серебряные точки, и теперь по бледной вышине торопливо плыли облака, словно их несло течение. По земле стлался свет, проникая в гущу деревьев, столпившихся вдоль кромки поляны, и они понемногу отдалялись друг от друга, как бы устыдившись слившей их ночной близости, и в лесу становилось просторней. Березы отступали в глубину, и оттуда белели так, словно всю силу света приняли на себя, и ели, окружавшие их, казались лишь густыми тенями, которые отбрасывали березы. Но и ели постепенно переставали быть густо-черными и приобретали темно-зеленые тона.
Лес пахнет здесь слишком сильно, и потому его запах не спутать ни с каким другим. «Только кажется, что лес — царство одноликих деревьев, — подумал Кирилл. — Деревья так же не похожи одно на другое, как люди».
Утро разгоралось. И такая вокруг тишина! Кирилл не мог поверить, что она может быть такой подавляющей. Вечность. И он испугался этой тишины. «Чепуха, — сказал он себе. — Тишина — это выдумка. Жизнь не знает тишины, ее попросту нет. Даже здесь. Движется ветер, и его движение не безмолвно, шумят деревья, птицы поют, слышно, как струится уж, оставляя узкий след в траве, как перепархивает бабочка с цветка на цветок, и как ползет по ветке мохнатая гусеница, и возятся букашки в сосновой коре…» Он перевел дыхание, словно устал от размышлений. Он увидел пень неподалеку. На нем лежал солнечный луч, пень как бы покрылся радостной позолотой.
Кирилл обогнул полянку. Полянка выглядела иной, не такой, как тогда. Но он не мог уловить, что именно стало здесь другим. А может, это он сам теперь по-иному смотрел на все?..
Он вышел на то место, куда спустился десантный отряд. Он узнал это место. И сосны вон. На одной из них повис Тюлькин, ангел небесный. И лощина, в которой нашли сброшенный мешок. Тогда в ней была вода. Кирилл ступал медленно, со взволнованным вниманием оглядывал все. Нога наткнулась на что-то твердое и раздвинула траву: сапог Петрушко… Как искали они его и не могли найти. Он шевельнул сапог, оттуда выскочил угревшийся, как в норке, зверек и юркнул в кусты.
Кирилл заметил поваленную березу, ту самую, с примятой кудлатой головой. Сучья, лишенные силы, безжизненно повисли, с корней осыпалась земля, и, вымытые дождями, они раскинулись, как неподвижный гигантский паук. И все-таки, казалось, от березы исходил острый дух живого сока. Кирилл опустился на нее, глубоко, как курильщик дым, втянул в себя горьковатый воздух.
«Даже сраженные, деревья оставляют корни в земле, — подумал Кирилл. — И от пней тянется молодая поросль. В старых дуплах, как в теплом чреве, дышат белки, и дикие пчелы, и клинтухи, куницы. Из подсочек, точно из ран, сочится кровь-живица, похожая на солнечный мед, и люди благодарно собирают се. Где-то у дуба или клена, пробиваются прозрачные родники, как дети, устремляются они в белый свет и дают начало многоводным рекам. Камни, и те оживают, покрываясь шелковистым мхом. Все жизнь…»
От земли поднималось испарение, и казалось, что дымилась береза, на которой он сидел. Береста свернулась рожком, и оттуда, вниз головой, выполз жучок. Кирилл дунул, жучок перевернулся, снова встал на лапки. Передними лапками потер об задние и деловито поплелся вверх по стволу, несколько мгновений он был еще виден, потом пропал. Откуда-то вспорхнула иволга, чиркнула по небу и растворилась в синем воздухе. На землю, недалеко от Кирилла, слетел дрозд, повернул клюв и стал чистить крылышко, и крылышко шевелилось. «Деряба», — узнал Кирилл. Все несло в себе жизнь.
Высокие вершины сосен, елей уже были охвачены белым пламенем солнца. А под ногами дышала земля. «Люди, как и вчера, радуются, любят, мучаются, готовятся к чему-то», — подумалось Кириллу. В сердце кольнуло, и он не понял, то физическая боль проникла внутрь, или что-то другое, с чем никак не может совладать, напомнило о себе. Мысленно приложил руку к груди, но боль прошла.