Тициан. Любовь небесная – земная

Тициан опомнился на улице. Он не предупредил Лотто. «Никто не заметит, что я исчез! – думал он, сбегая по лестнице мимо зло ухмыляющихся античных статуй, перебегая каналы, натыкаясь на мрамор колонн в закоулках, срывая с себя ненавистный плащ. – Скорее всего, я больше никогда не увижу принцессу Джироламу. Она влюблена в Джорджоне, это точно. А я не Джорджоне, а неотесанный Тициан Вечеллио, который так мало знает. Не суждено мне общаться с нобилями – пусть! Зато я умею работать, буду изучать ремесло еще упорнее. Я силен и вынослив, стану каждый день делать больше других, сделаюсь умелым мастером, незаменимым человеком в мастерской Джамбеллино. Самым нужным, да! Пусть без меня пируют, поют песни и болтают на греческом, вообще непонятно, кому нужен мертвый язык».

Скрючившись на грязных задворках Дорсодуро, у зловонного канала, Тициан дал себе слово: никогда больше не подвергать себя унижению, не пытаться карабкаться туда, куда не ведет пологая лестница из широких ступеней – ведь в сущности, думал он с тоской, Франческо был прав вчера, а он отступился от брата, и вот к чему это привело. «Я отдам ему дурацкий плащ», – решил Тициан. Но идти сейчас домой мириться с Франческо не хотелось.

Два дня после празднования Ла Сенсы в Венеции никто не работал, люди ходили по церквям и бродили по ярмарке. Тициану грустно было смотреть на толпу, которая напоминала ему о вчерашних надеждах, таких наивных. Сегодня он замечал на улицах пьяных людишек, слишком шумных, как на подбор неряшливо одетых девиц и вонючий мусор. Задумавшись, все еще жалея и ругая себя, он по привычке свернул к Сан-Лио и вскоре был у дверей мастерской Джамбеллино, это было единственное место в городе, где его понимали и ценили. Хотелось работать.

За два года сам Джамбеллино показал Тициану немного, но обстановка в мастерской и, главное, самоотверженный труд самого мастера воспитывали учеников. Джорджоне тоже раньше работал в мастерской Джамбеллино. «Интересно, почему он ушел от мастера так быстро, совсем молодым, еще до моего приезда в Венецию? – думал Тициан. – Конечно, у Джорджоне есть богатые друзья, у него собственные заказы, он может оплачивать отдельную мастерскую. Но, может, все-таки тогда была ссора с мастером? Есть ли за этим тайна? А Лоренцо Лотто, например, тоже вполне зрелый художник, ему заказывают портреты известные люди, но он почему-то предпочитает оставаться у Джамбеллино, это разумно, ведь он стал главным помощником мастера! Поэтому Катерина его и приглашает».

Двери в мастерскую были закрыты, а ставни окон отворены. «Кто-то из пятнадцати учеников Джамбеллино мог прийти в праздничный день, чтобы закончить срочную работу», – догадался Тициан.

– Есть кто-нибудь? – Он осторожно заглянул в окно. Внутри было тихо. Незаконченные картины, расставленные на мольбертах, снаружи казались покинутыми и печальными. Тициан отошел от окна и присел на мрамор у колодца во внутреннем дворе, раздумывая, как получилось, что мастерская осталась без присмотра в праздничный день. Не только холсты, но и доски, краски, материал, подсвечники и вазы – это все денег стоит, а в городе сейчас много чужих, в том числе сомнительных людей. Джамбеллино всегда предупреждает: «Обязательно закрывайте ставни, если кто уходит последним».

«У кого есть ключ? – стал вспоминать Тициан. – У жены хозяина, угрюмой Марии, еще у Лоренцо Лотто. Но Лотто сейчас пирует, – вздохнул он. – Может, Мария прибиралась, открыла ставни, чтобы проветрить от весенней сырости, да забыла закрыть? Тогда надо их просто затворить снаружи. А если воры? Лучше не ждать, проверить самому».

Тициан решительно запрыгнул в окно и, получив сильный удар по голове, упал без сознания.

Не найдя Тициана у стола, Лотто вернулся к дверям, опросил слуг, даже спустился по парадной лестнице и вновь поднялся в обеденный зал.

– Где твой приятель? – громко спросил его Джорджоне, усаживаясь по правую руку от принцессы, рядом с Пьетро Бембо.

– Сам ищу его, Дзордзи. Вот он был здесь и потом исчез. Может, что-то съел вчера на празднике.

«Заболел животом, точно! – решил Лотто. – Был бледен, кутался в плащ, наверное, не смог смотреть на еду, у меня такое было недавно. Бедный парень».

– Гре-чес-кий! – сказал требовательно Альдо Мануцио и постучал ножом по серебряному блюду. Про Альдо говорили, что в своей Академии он мог выгнать с заседания известного ученого, если тот осмеливался произнести фразу не на древнем языке эллинов. Но здесь гости не обращали внимания на его возгласы, лишь Катерина шутливо погрозила издателю. Лоренцо Лотто радовался тому, что неподалеку от него посадили двух красавиц. Ту, что сидела справа, через одного человека, он знал, это была натурщица Виоланта, знакомая многим художникам, хотя сам Лоренцо пока ее не писал. Другая девушка оказалась напротив, ею Лоренцо было удобнее любоваться. Хотя у нее не было таких бесподобных форм, как у Виоланты, сияющие глаза и улыбка радостно сообщали: «Я здесь самая красивая!» Лоренцо хихикнул от удовольствия.

– Кто эта красавица напротив? – спросил он у рядом сидящего человека.

– Это же Маддалена! – Сосед пожал плечами с таким видом, будто каждый обязан знать ее, затем восхищенно поцокал языком. То, что девушку назвали только по имени, означало, что она – натурщица или же куртизанка из образованных, «онеста».

Лоренцо сообразил также, что рыжий человек, которого посадили недалеко от хозяйки, не кто иной, как Дюрер. Немец уже больше двух лет жил в Венеции, приходил и в мастерскую Джамбеллино несколько раз, Лоренцо видел его там, но не узнал сегодня, пока Дюрер не снял шляпу и не заговорил, смешно коверкая слова диалекта венето.

Дюрер смеялся, люди вокруг него хохотали.

– Этот учьитель танцефф у менья фесь тукат за дфа урока взьял! Ту-кат! Тфу! Он фот так трыкает ногой – как сопака – и фсе, тукат давай! Майн готт, никогда, никогда не стану ф зала танцевать, варум? Я так красив и лучше я сразу пуду ее в крофать вести!

Лоренцо купил несколько гравюр Дюрера и часто их рассматривал, восхищаясь свободой рисунка и точностью штриха. «Фондако дей тедески» – немецкое Подворье в Венеции – заказало Дюреру большую работу, алтарный образ для церкви Сан-Бартоломео, где молились немцы. Говорили, что купцы и орден доминиканцев, которым принадлежала церковь, обещали Дюреру за большую картину двести дукатов. Никто пока этой работы не видел: художник был мнительным, с другими живописцами старался не общаться, жаловался своим почитателям, что у него постоянно крадут образы и сюжеты гравюр. Дюрер в Венеции проводил время с теми, кого он называл «мои синьоры», – с аристократами. Среди творцов он признавал одного Джамбеллино, уверяя, что все другие завидуют ему и мечтают отравить. Лоренцо улыбнулся, вспомнив о грандиозной склоке, которую весной Дюрер затеял с гильдией художников Венеции; гильдия требовала с немца два дуката, законный налог за то, что иностранец работает на территории республики. Немец платить не желал и обсуждал эту несправедливость со всеми знакомыми и покровителями, которых у него среди богатых и знатных людей было немало. С жалобами он дошел до секретаря Совета Десяти – куда же выше? Налог ему все равно пришлось заплатить, но Дюрер продолжал твердить, что это грабеж и происки завистников.

– Выпьем за мастера! За Альберо Дуро! – Катерина повернулась к художнику. – Он уедет скоро в Нюрнберг, а мы будем тосковать.

– Тут, мадонна Катерина, так-кая торогая жизнь… и вот я полностью разорен, – говорил Дюрер, с аппетитом налегая на утиную печень, фаршированную африканским орехом. Пальцы его были украшены перстнями, крупные камни сверкали.

Про кольца и перстни, которые Дюрер разыскивал и покупал для своего друга и мецената, в Венеции знали многие: ювелиры и менялы каждую неделю приносили немецкому художнику новые перстни с сапфирами и изумрудами. Некоторые он покупал и сразу отправлял в Германию с посыльным, иные тут же пытался перепродать дороже. Еще он любил, перед тем как отправить кольцо на родину, поносить украшение, покрасоваться.