Страница 4 из 11
День стоял жаркий, женщины в зале прикрывали плечи и грудь лишь легкими прозрачными тканями. Тициан прикидывал, прилично ли ему будет остаться без плаща в домотканой куртке, но решил, что тогда станет выглядеть хуже последнего слуги в этом доме и наверняка вызовет насмешки. Тициан был настолько скован, что готов был уйти, когда к нему подошел Лотто.
– Чего ты грустишь? – Он по-дружески обнял Тициана. – Здесь все – люди особенные, они ценят каждого не за знатность или там богатство, а за его способности. Даже спесивые сенаторы Контарини, дядя и племянник, – вон они, видишь, рядом с Виолантой, – здесь ведут себя по-человечески. Ты славный парень, Тициан, в твоей работе есть страсть, и я посоветовал Катерине пригласить тебя, потому что мне кажется, брат, из тебя выйдет толк. – Лоренцо говорил без остановки, и это помогло Тициану расслабиться, хотя он и отметил, что Лотто одет гораздо богаче, чем он, в бархатную куртку и тонкую рубашку. Тициан был разочарован, что секрет приглашения объясняется так просто. Значит, попал он сюда случайно и, в сущности, в этом блестящем обществе никому не интересен.
– Подойдем к Катерине вместе, – предложил Лотто, и младший Вечеллио благословил небо, что у него есть такой добрый приятель. Лоренцо сказал королеве лестные слова о Тициане, та лишь улыбнулась и кивнула, а затем воскликнула:
– Дзордзи, радость моя, ты ведь споешь нам?
Лоренцо и Тициан невольно отступили. В центр зала вышел Джорджоне. Он казался ровесником Тициана или немного старше, был не таким высоким, как Вечеллио, но хорошего роста, в то же время очень изящным, с лицом почти женственным. Голос его звучал негромко, со спокойной уверенностью. Держался Джорджоне – или Дзордзи, как его звали друзья, – свободно и естественно, сохраняя осанку, словно он отпрыск аристократической фамилии. Вместе с тем он казался скромным, чуть ли не застенчивым. Взгляд Джорджоне был необычайно глубоким, глаза будто смотрели в иной мир. Было похоже, что все присутствующие любовались им.
– Мадонна Катерина, ваше величество, разве посмею я петь, когда у вас в гостях принцесса? – Дзордзи вежливо поклонился в сторону брюнетки, которая неожиданно нежно улыбнулась в ответ, – могу лишь предложить свою скромную помощь, если вдруг счастье на нашей стороне и принцесса Джиролама захочет спеть.
– Захочет, – уверенно кивнула Катерина Венета.
– Совет Десяти отдельным указом запретил называть Катерину «ваше величество», и Дзордзи прекрасно это знает, но ему прощают все, – прошептал Лотто на ухо Тициану.
– Ну что, молодые художники, – наконец обратилась к ним Катерина, – благодарю и я вас, что пришли. Давайте слушать принцессу и нашего Дзордзи.
Слуги вынесли табурет, появилась лютня, которую передали в руки Джорджоне.
– Это поэтесса из Долмации, – шепнул Лоренцо Тициану. – Принцесса Джиролама Корси Рамос. Разве можно запомнить такое имя?
– Но ты ведь запомнил?
– Повторял как молитву. Или заклинание! – хихикнул Лоренцо и тихонько повторил: – Джиролама Корси Рамос.
Катерина хлопнула в ладоши, грум вывел принцессу на середину зала. Там она замерла, сложила руки на груди, стала проговаривать отрывистые слова, Дзордзи аккомпанировал на лютне.
– Пишет стихи на греческом, – шепнул Лоренцо на ухо Тициану. – Вроде речитатива из древних трагедий.
Джиролама произносила непонятные фразы то плавно, то резко, иногда ее голос поднимался высоко и был нежным, иногда звучал угрожающе, как карканье разъяренного грифа. У Тициана кружилась голова, ему казалось, что ее облик, как и голос, меняется каждое мгновение, он представлял себе то трогательно беспомощного белого лебедя, то хищную птицу со смертоносным клювом. А лютня Джорджоне звучала умиротворяюще, будто его музыка должна была служить надежным берегом, заводью для бури, которую поднимал голос принцессы.
– «Джорджоне – звуков изначальных сын и источник» – так Пьетро Бембо сказал, вернее, написал в поэме. Вон он стоит, Бембо, родственник хозяйки, – указал Лоренцо на изысканно одетого человека с бесстрастным выражением лица, на котором выделялись тонкие губы и такой же тонкий длинный нос. – Говорят, Бембо принял сан, глядишь, скоро кардиналом станет.
Джиролама закончила страстный речитатив, ее отвели за кресло Катерины, вид у принцессы был такой, будто ее силы ушли на выступление. Джорджоне не переставал играть и вдруг тихо запел. Если выступление принцессы поражало и немного пугало, то слушая пение Джорджоне, люди улыбались, – просто так, будто без причины. Тициан подумал, что именно такой голос можно назвать «сладким». Он стал вспоминать, как ходил с отцом и братом в горы за травами по февральским лужам. Низкие облака и хрупкие весенние цветы, холодные ручьи, которые надо переходить по скользким камням, ветер теплый из долины, ветер холодный со снежных вершин и песня отца, неожиданная, бодрая… песня знакомая и всегда новая. Тициан почувствовал благоухание горных цветов и трав, аромат пробуждающейся земли.
Когда Джорджоне замолчал, Катерина подошла к певцу, ласково положила руку на плечо, а он встал на колено и поцеловал руку королеве. Вдруг Катерина радостно заспешила навстречу невысокому человеку.
– Альдо Светлейший, мы наслаждаемся без тебя. Сам виноват, что пришел поздно, Джиролама уже пела, и Дзордзи тоже.
Вошедший поцеловал ей руку и громко произнес что-то непонятное, жестикулируя и обращаясь ко всем.
– Мессир Альдо Мануций, мои дорогие, предлагает всем сегодня говорить только на греческом, – объявила принцесса. – А того, кто нарушит его условие, он грозит наказывать. Пока еще не решил, как именно, наверное, отберет еду, прямо с тарелки. Или не даст вина, – рассмеялась Катерина, – а вино у меня сегодня прекрасное, еще лучше, чем в прошлый раз.
– Это невозможно, мадонна! – выкрикнул кто-то. – Лучше не бывает!
Альдо улыбнулся слабой и грустной улыбкой. Раздались смех и недовольные возгласы.
– Всех приглашаю на пир, – королева хлопнула в ладоши три раза, двери в соседний зал открылись, она взяла под руку Альдо Мануцио и направилась к столу, уставленному фигурами, сделанными из живых цветов, между которыми стояли сосуды красного и синего стекла и возвышались горы фруктов.
– А нам-то что делать? – испугался Тициан. – Если они заговорят по-гречески, я ничего не смогу понять.
– Выпьем молча, – усмехнулся Лоренцо. – Художникам не обязательно разговаривать, так ведь, брат? Попросим повторить на латыни, на латыни-то мы поймем как-нибудь?
Тициан в этом сомневался. В его родном селении говорили на диалекте фриули, понятном венецианцам, в этом говоре также были галльские и тирольские слова и даже, как объяснял отец, древние окситанские. К говору венецианцев им с братом пришлось привыкать несколько месяцев. Помогла дружба с братьями Дзуккато, вскоре над выговором братьев Вечеллио перестали смеяться, хотя в первые месяцы в Венеции по любой фразе в них распознавали деревенщину. Классическую латынь им в детстве учить не пришлось, Священное Писание братья знали кое-как на слух. «Значит, в этом ученом обществе, – сообразил Тициан, – я буду немым». Вдобавок ко всему, он заметил, как у входа в обеденный зал слуги забирали плащи, шпаги, шляпы у всех, кто еще не успел их снять, – во дворце было жарко и душно, солнце светило ярко, проникая в огромные окна и освещая позолоту росписи стен и потолка.
Принцесса Джиролама прошла мимо него и взглянула холодно, с прищуром. Тициан подумал: «Так смотрят на попрошайку на улице, это из-за моего нелепого костюма».
– Надеюсь, нас посадят рядом. У королевы подают лучшее вино в Венеции, – предвкушал Лотто, – если повезет, поблизости за столом окажется красивая дама! – Лоренцо, приплясывая от удовольствия, двинулся за другими гостями.
– Дорогие мои, не смущайтесь и знайте, что я запретила мессиру Альдо Мануцио пугать моих друзей. Беседуйте на любом языке, который вам нравится, – латынь, венето, все что угодно, – объявила хозяйка. – Да хоть… вот немецкий, – кивнула она человеку рядом с собой. – Лишь бы вам было весело и интересно.