Страница 13 из 19
– Гляди-ка, хвельдмаршал пожаловали! – присвистнул один из «котовцев».
– А погоны-то из чистого рыжья, и ордена, гляжу, с брюликами, тыщ на десять потянут, – сказал другой. – Своим ходом в руки идет! Ну, ходи, ходи сюда, твое превосходительство! Сам брюлики сымешь, али подмочь?
– Ма-а-алчать! – рыкнул на него мон женераль и для пущей убедительности громыхнул в небо из своего внушительного «лефоше».
Голос у старинного «лефоше» был настолько громкий, что лошади бандитов, верно, привычные к стрельбе, на миг вздыбились. Когда эхо от выстрела затихло, один из налетчиков спросил:
– Что, Грыша, может, положить его тут? А то тоже, гляжу, больно борзый.
Пусть-ка попробует! Благо, к этому моменту мон женераль уже стоял чуть впереди меня, так что я мог не отвлекаться. Котовский, однако, сказал:
– Ты тоже, Казачок, не борзей. Хвельдмаршалов грохать – это петля на шею, а так тебе светит только каторга. Пускай хвельдмаршалов господа революцёнэры грохают, им своих шей не жаль. – Затем обратился к генералу: – Ты, папаша, пушечку свою убери да скажи толком, что тебе требо.
Генерал и не подумал убирать свое орудие. Он встал на какой-то бугорок, отчего, и по природе высокорослый, теперь возвышался надо мной на две головы, и изрек:
– Я тебе не «папаша», бандитская морда! Я тебе – ваше высокопревосходительство! – И пока Котовский был явно озадачен, как ему на «бандитскую морду» реагировать, обратился с воззванием: – Граждане бандиты! Требую незамедлительно освободить барышню! Иначе…
– Ну, чтó «иначе»? – усмехнулся Котовский.
– Иначе, – твердо ответствовал мон женераль, – знайте, что перед вами генерал от артиллерии Валериан Богоявленский, кавалер шести войн, и что я каждого из вас, – слыхали? каждого! – на этом самом месте, вот этой самой рукою!..
Все шло явно к перестрелке, которой я, боясь за жизнь генерала, сейчас не желал, поэтому я произнес более миролюбиво, даже, пожалуй, чересчур:
– Правда, господин Котовский, о вас же ходят слухи как о человеке не лишенном благородства; отпустили бы вы, в самом деле, барышню.
– Грыша, может, хоть энтого грохнуть? – предложил «Казачок». – Чай, не енерал.
– Не, Грыгорий Иваныч, не надо, нехай живее! – послышалось из окна вагона, в котором ехали одесситы Япончика, и я увидел, что говорит это мой знакомец Фима Бык, у которого после момента нашего знакомства на бычьем лбу успела вырасти шишка размером с помидор.
– Он революцьёнэр, – из соседнего окна сказал Майорчик, – а они ж тебе, Грыгорий Иваныч…
– Да, до ж…пы, – согласился Котовский, после моих слов настроенный уже на вполне веселый лад. – Нехай себе живэ. И краля ихняя мне не треба, у меня две не хужей ее имеется, а я не турецкий падишах. – Он свистнул в два пальца: – Эй, Сивый, веди кралю сюды!
Сивый, хромая без одного каблука, поспешил выполнить приказ.
Девушка была прехорошенькая, лет едва за двадцать; отпущенная Сивым, она стояла безмолвно, теперь с отрешенным выражением лица, видимо, находилась в состоянии, которое англичане называют «a shock».
Котовский решил проявить себя подлинным робин гудом.
– И сумочку ей вертай, – кивнул он на дамский ридикюльчик, который Сивый держал в руке.
– Так-ить я щё не побачив – мо-быть, там у ей грòши или брюлики.
– Мы уж як-нибудь и без ее грошей перетерпимся. Я сказал, вертай.
Ридикюль оказался в руках у девушки.
– И чумайдан свой пущай заберет. Где твой, барышня, чумайдан?
Она нашла в себе силы только помотать головой, а Сивый подтвердил:
– Правда, не было у ей чумайдана.
– О как! – подивился Котовский. – Вишь, даже без чумайдана путешествует в Петербурх, – (меня это, признаться, тоже удивило), – а ты хотел у ей последний радикуль слямзить. Нехорошо… – И он насмешливо обратился к генералу: – Што, ваше восходительство, счерпан ынцындент.
Мон женераль не удостоил его ответа. Он по-отцовски приобнял барышню и сказал:
– Не бойтесь, дитя, вы уже в безопасности. Милости прошу в мои апартаменты, – и с этими словами повел безмолвствовавшую барышню к нашему салон-вагону.
– Благодарю, Котовский, – кивнул я и последовал за ними.
– Иди, революцьёнэр, – напутствовал меня бандит, – ты, вижу, не трус, как и твой енерал… А, да все равно будет и тебе когда-нибудь пеньковый галстух за твою революцию!.. Кстати, ты, краля, – крикнул он напоследок барышне. – Ты с этого вагона лучше не выходь! Братишки с Одессы-мамы сказывают – какой-то Аспид вашим курьерским следует, энтот будет моих ребяток пострашней. Коль тоже с Одессы едешь – должно, слыхала про такого?
Девушка не ответила, только на миг сжалась вся и заторопилась исчезнуть за дверью салон-вагона.
– А вот он-то, Черный Аспид, нам и нужен! – крикнул я нарочито громко. Если Аспид слушал нас, то должен был услышать. Теперь, по моему расчету, он сам должен бы был выйти на меня.
– А что, Аспид энтот, что ли, тоже революцьёнэр? – удивился Котовский. – Любите вы всякое г…но себе подбирать!.. Ну да мне ваши революцьённые дела до ж…, якшайтесь с кем хочете… За мной, ребятки!
Он оглушительно свистнул в два пальца, и минуту спустя вся его кавалькада исчезла в сумерках, оставив только столбящуюся пыль.
– Как я рад, ваше высокопревосходительство, что все решилось так мирно, бескровно! – встречал нас в вагоне господин Балуев. – А вы… вы, ваше высокопревосходительство – истинный рыцарь! Храбрый Роланд!..
Мон женераль, не удостоив его даже взгляда, что-то лишь рыкнул, и мы втроем – я, генерал и несчастная барышня – проследовали далее, в благородные покои.
Поездная ремонтная бригада уже укладывала разобранные рельсы. Работа была недолгой, «котовцы» разобрали не более пяти саженей, и уже через каких-нибудь полчаса наш состав снова тронулся в путь.
6-я глава
Барышня с гуттаперчевым пальчиком. – Аспид все ближе! – Прерванный сон. – Страдания несчастного толстовца.
Барышню, долго еще не приходившую в себя, удалось разговорить лишь после ужина, к которому она почти не притронулась; о великолепии же этого ужина не стану здесь и говорить!
Представилась барышня именем Жюли, поведала, что она – девица, дочь отставного полковника, родом из Москвы, однако Москву с некоторых пор сильно не любит, оттого там почти не бывает; что гостила в Одессе у подруги, но по одному делу ей срочно понадобилось мчаться в Санкт-Петербург, несмотря на тревожную обстановку в стране. Ехала без билета, на крыше (о боги, какие времена!), оттуда-то ее и сняли «котовцы».
Все это было до чрезвычайности странно: какие столь неотложные дела могли загнать на крышу молодую благородную барышню?
Еще одна странность: за ужином она не стала снимать перчаток, когда же подали чай, его она стала пить, тоже перчаток не снимая, что вовсе уж моветон, к тому же чай пила, отставив мизинчик, как это делают московские купчихи и прочие мещанки, а вовсе не полковничьи дочери. У меня мало-помалу стало зарождаться подозрение, что она вовсе не та, за кого себя выдает.
По ходу чаепития Жюли, все так же отставляя почему-то мизинчик, взяла свой ридикюль, достала из упаковки, лежавшей там, таблетку и проглотила ее. У меня хватило наблюдательности увидеть, что упаковка эта – от морфина; стало быть, вот чем, кроме пережитых страхов, объяснялся ее несколько отстраненный вид. Когда же она закрывала ридикюль, я заметил, что там лежит, помимо пудреницы и нескольких денежных ассигнаций, еще нечто… Вместе со всем прочим это стало уже достаточным основанием для того, чтобы я вдруг решительно потребовал:
– Позвольте вашу сумочку, мадмуазель.
Она прижала ридикюльчик к груди:
– Нет, нет!.. Совершенно не понимаю!..
Его высокопревосходительство тоже возмутила моя выходка.
– Как вы можете, штабс-капитан! – чувствуя себя все еще храбрым Роландом, воскликнул он. – Что еще за такой синематограф?! Мадмуазель и так настрадалась! Извольте объясниться, штабс-капитан!