Страница 79 из 115
Французы и горожане метались по Москве в поисках пожарных инструментов. Их не было. Всё было вывезено. Но после пожара да и ещё во время его начались грабежи. Вот этого страшился со слезами на глазах Раевский. Он видел грабежи Праги. Не просто грабежи, но насилия, издевательства, чинимые в Москве завоевателями, не поддаются сравнениям и описаниям. Женщины обмазывали себе лица пеплом и гарью, одевались в мужские штаны, приделывали бороды, прятались в раскалённые подвалы. Девушки и девочки забирались в распоротые животы мёртвых лошадей... Французы не были самыми страшными истязателями, они даже иногда подкармливали детей. Страшнее других были некогда союзные пруссаки, баварцы, вестфальцы и особенно поляки. Безумствуя, они кричали: «Вот вам за Прагу! Вот вам за Варшаву!» Поляки не хотели забыть, как Суворов, захватив Прагу, отдал се на волю своих солдат». Вот отчего плакал Раевский, — сказал Олег и, ткнув в меня пальцем: — Вот о чём не хотел думать Кутузов. Он просто бросил столицу на произвол захватчиков, которые победителями фактически не были.
— А почему не плакал Кутузов? — спросил я.
— Почему не плакал Кутузов? — переспросил Олег. — Известно, почему Кутузов не плакал. Он был человеком особого душевного устройства. На этот вопрос он сам ответил, служа под начальством князя Прозоровского в войне с Турцией за три года до оставления Москвы французам. Прозоровский тогда предпринял штурм Браилова. Штурм окончился неудачей. Прозоровский тяжко переживал неудачу. Он плакал, стенал, буквально рвал на себе волосы. И Кутузов решил его утешить. «Не такие беды бывали со мною, — сказал он успокоительно. — Я проиграл Аустерлиц, сражение, решившее участь Европы, но не плакал. Ничего...»
8
— К заключению нашего сегодняшнего бдения, — сказал Олег, — завершу слова свои тем, что и сам Наполеон, со свойственными ему фанфаронством, хвастливостью, стоя на краю гибели, развивал прожекты в стиле умалишённого. Видя разложение своей армии, он всё проектировал присоединение к Франции всей русской части Польши, всей Курляндии. После этого намеревался он перевести войска в земли потеплее, а именно — в Молдавию и Валахию. Весной он собирался вместе с русскими уже идти на турок, чтобы освободить христиан от ига мусульман, а самих мусульман просветить. Потом тех и других поставить под режим угнетения, после чего двинуться в Малую Азию, вторгнуться оттуда в Индию, чтобы навсегда подорвать торговые возможности англичан. «Наполеон всё более и более впадал в состояние слабоволия и слабоумия. От его прежней чёткости действий, трезвости и решительности суждений и предприятий почти ничего не осталось. Однажды, отходя ко сну в Кремлёвском дворце, он тщательно приказал осмотреть все окрестные помещения и выглядел очень встревоженным. Он явно стал бояться измены. В эту ночь у дверей спальни он поставил мамелюков. И заснув, он видит как бы совершенно наяву всех, кого обездолил, предал, убил, всех, кто погиб от его бесчисленных кровопролитий. Все они молча стали вздыматься на огромном чёрном пространстве из мест, куда их определила смерть. Кто из гробницы, кто из гроба, кто из могил. Они поднимаются и смотрят со всех сторон на виновника их гибели и страшными взглядами пожирают его. И грозят. Среди них Наполеон видит герцога Энгиенского. Это был Луи Антуан Анри де Бурбон, из боковой ветви Бурбонов. С началом революции он уехал из Франции с отцом и дедом.
Он сражался против революционеров. Потом он отказался от всякой военной карьеры и жил в Баденском герцогстве на пенсию, которую ему выплачивала Англия. По наущению Талейрана император заподозрил его в заговоре. 15 марта по новому стилю 1804 года он был схвачен взводом драгун и вывезен во Францию. Здесь его торопливо осудили в Венсенском замке и расстреляли в тридцатидвухлетнем возрасте на рассвете. Теперь в сердце России окровавленный этот человек предсказывает Наполеону результат похода в Россию. И Наполеон в страхе просыпается. Сначала он не может вспомнить, где находится. Он резко выходит к страже и спрашивает:
— Кто входил сюда?
— Никто, — ему отвечает стража.
Стоило идти в Россию, чтобы увидеть этот призрак!» И вообще, — Олег оборачивается ко мне, разглаживая обеими руками на голове свои длинные волосы, — вообще надо сказать, что не было, может быть, ничего более грандиозно-бездарного и жестокого, чем эта глупая война, которую мы так холуйски воспеваем. И самыми бездарными в этой войне оказались Наполеон и Кутузов. Каждый из них несказанно виноват перед своими солдатами и офицерами, не говоря уже о народах, ими преданных.
9
Олег уходил от меня утром. Я проводил его до метро. Вставляя ключ в дверь своей квартиры, я услышал из-за двери настойчивый телефонный звонок. Не снимая пальто, я прошёл к телефону. В трубке послышался вежливый до изысканности баритон хозяина квартиры наших собраний:
— Это я! Кирилл Маремьянович.
— Весьма рад слышать, — ответил я.
— Как ваши дела? — спросил Кирилл Маремьянович.
— Спасибо! Всё в порядке.
— Все живы и здоровы? — уточнил мой друг.
— Конечно, — ответил я. — Что может случиться с нами?
— О! такие времена, что с каждым может случиться что угодно, — вздохнул мой друг.
— Но ведь не война же, — обобщил я, — пока же войны нет, жить можно. Так ведь?
— Так-то это так, но иногда и без войны хватает неприятностей.
— А что-нибудь случилось?
— Нельзя сказать, что случилось. Лучше сказать: произошло.
— А что именно?
— Ты знаешь, — каким-то виноватым голосом начал мой друг, — как бы тебе сказать... Действительно произошло нечто неприятное. Ты, конечно, помнишь Мефодия Эммануиловича?
— Да, помню.
— Впрочем, почему бы тебе не помнить? — как-то необычно усмехнулся в трубку Кирилл Маремьянович. — Ты его видел не позднее чем вчера.
— Конечно, — согласился я.
— Ну да. Это так. Дело в том, что он попал в автомобильную катастрофу. Его сшибла встречная машина.
— Да-а? — удивился я.
— Да, — подтвердил мой друг. — Тут удивляться нечему, в Москве ежедневно десятки, вернее, сотни катастроф. Но эта особенно неприятная.
— А что с ним?
— В больнице, в Склифосовского.
— Для него что-то нужно сделать?
— Думаю, что уже поздно, — вздохнул мой друг, — он в реанимации. И сколько это продлится, трудно сказать.
— И что же теперь делать?
— Что можно теперь делать? Мы ничего не можем сделать. Единственное разве из всего возможного... — мой собеседник на другом конце провода замолк, и слышно было, как он размеренно дышит, — единственное, что нам доступно, это проявить некоторое благоразумие и добропорядочность по отношению друг к другу...
— Что вы имеете в виду?
— Многое имею я в виду, — сказал мой друг со вздохом, — нам надо бы встретиться.
— Когда?
— Да хоть сейчас.
— Сейчас я не могу.
— А когда ты можешь?
— У меня уже взят билет, и я с часу на час уезжаю в командировку. За мной должны заехать. Напарник заедет. Мы вылетаем самолётом.
— А когда ты вернёшься?
— Точно к следующему воскресенью. К очередному нашему заседанию.
— Я хотел бы встретиться до заседания этого так называехмого, — задумчиво сказал Кирилл Маремьянович — до заседания...
— Не в состоянии, — вздохнул я.
— А когда ты прилетаешь назад?
— Рано утром. По расписанию в шесть утра по Москве, как ты понимаешь.
— Конечно, по Москве, — согласился мой друг, — хотя, как ты видишь сам, уже не первую сотню лет обращаемся с ней по-варварски.
— Хуже, Кирилл Маремьянович.
— Да, хуже, — согласился он. — Ну ладно. Давай договоримся так: ты прилетаешь — и ко мне как можно скорее.
— Хорошо, — согласился я, — возьму такси.