Дело генерала Раевского

Два Александра, Пушкин и Раевский, встретились в июне 1820 года на Северном Кавказе, хотя знакомы были и прежде по Петербургу. Здесь Раевский лечил свою боевую рану в ожидании приезда отца, брата и сестёр. Но не предполагал, что поэт окажется с ними. Здесь начал он «вливать свой хладный яд» в душу поэта. Дух всеобщего отрицания отмечал каждый шаг и каждую мысль этого крайнего индивидуалиста. В отличие от своих сестёр Александр не разглядел в Пушкине великого поэта, не распознал в Грибоедове большого писателя. «Твоя глупая пьеса, которую я читал всю эту ночь, отвратительна во всех отношениях, две-три метких черты не составляют картины и не могут искупить отсутствия плана, ни нелепости характеров, ни жёсткость и беспорядочность версификации, достойной Тредиаковского. Меня все года удивляет, как Грибоедов, с его острым умом, становится тяжёл и нелеп, как только возьмёт в руки перо». Так писал он сестре в 1825 году, получив от неё «Горе от ума». На какое-то время впечатлительный ум Пушкина, безусловно, оказался под влиянием старшего сына Николая Николаевича. Не случайно два интереснейших стихотворения Пушкина «Демон» и «Коварство» определились личностью Александра.

Нельзя не заметить и того, что оба они, правда по-разному, влюблены были в одну красавицу, жену Воронцова. Надо признать, что соперничество подогревалось и тем, что старший сын Раевского чувствовал в Пушкине тогда не только соперника в увлечении красавицей, но и в обществе. У многих не вызывает сомнений роль Александра Николаевича в высылке поэта из Одессы. Муж красавицы и её воздыхатель всё же получили свой успех каждый, Пушкина царь отправил в Михайловское.

Таким образом, Александр Раевский стал косвенным и, может быть, невольным благодетелем поэта, который именно на Псковщине испытал высочайшие порывы своего поэтического гения. Впрочем, кто только Не помогает гению, столкнувшись с ним в любом варианте, который не кончается смертью.

О нём конечно же писал Пушкин в одном из высочайших своих стихотворений «Роняет лес багряный свой убор».

Декабрьский мятеж особенно не поразил судьбы сыновей Раевского. Задолго до восстания Николай Николаевич взял с них слово не участвовать ни в каких Тайных обществах и тем, по существу, спас их. Правда, оба они побывали под арестом, и Пушкин, узнав об этом, волновался, особенно за старшего. Ему, по мнению поэта, особенно была опасна «сырость казематов». Нужно здесь, в этих непростых обстоятельствах, отметить силу характера Александра, которую оценить смог и Николай Первый. Император сказал ему:

— Я знаю, что вы не принадлежите к тайному обществу; но, имея родных и знакомых там, вы всё знали и не уведомили правительство; где же ваша присяга?

— Государь! Честь дороже присяги, нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись ещё.

То было время, когда доносительство в России не считалось ещё признаком высшего достоинства государственного, и Николай Первый отпустил Александра Николаевича после личной с ним беседы. Более того, из тюрьмы Александр Раевский вновь был назначен в Одессу по «особым поручениям» пребывать при графе Воронцове. И пребывал. Правда, «особые поручения» он понял своеобразно. На городской улице он как-то вдруг остановил карету и нагрубил жене графа. За это он был выслан из Одессы. И только-то. По этому поводу Николай Николаевич, который всюду старался защитить своих детей, войти в их ситуацию, обратился к императору, хорошо зная нрав генерал-губернатора: «Несчастная страсть моего сына к графине Воронцовой вовлекла его в поступки неблагоразумные, и он непростительно виноват перед графинею. Графу Воронцову нужно было удалить моего сына по всей справедливости, что он мог сделать образом благородным...» Дело в том, что повелением Николая Первого Александр был удалён в Полтаву с запрещением въезжать в столицы.

И всё же в 1834 году Александр Николаевич поселился в Москве. Здесь многие, в том числе и Пушкин, нашли его «поглупевшим». Он женился. И через два года поэт писал Наталье Николаевне: «Раевский, который прошлого разу казался мне немного поглупевшим, кажется, опять оживился и поумнел. Жена его собою не красавица — говорят, очень умна». Она через пять лет, эта умная и добрая женщина, ушла из этой жизни, оставила мужу на воспитание дочь. Все силы свои, человека столь бурной жизни, овдовев, он отдал воспитанию дочери, и ничего в жизни больше не интересовало его. Воспитав дочь, он уехал в Ниццу, где в среде людей изысканных, непритязательных и свободных тихо умер. Некоторые предполагают, да и предполагали прежде, что некоторые черты характера Александра Николаевича Раевского нашли себе приют и в образе Евгения Онегина.

Так, фактически ещё не появившись на свет, некоторые впоследствии прославленные и любимые поэтом образы его произведений в лице детей Николая Николаевича Раевского подпали под гнев императора российского и подверглись гонению.

9

С двумя малютками, с молодой, отважной, преданной и невзыскательной женой полковник Раевский покидал Кавказ, который так расширил круг его впечатлений о жизни вообще и круг размышлений на темы российской государственности, особенно же на предмет военного искусства, которое со смертью Суворова должно было вступить на путь застоя и узкомыслия. Софья же Алексеевна, уезжая на жительство в глубокие провинции России, как бы прокладывала путь в драматический подвиг своей младшей дочери, столь явно и столь тайно долженствовавшей стать возвышенным образом любви для великого русского поэта.

Жизнь офицера с семьёй при своей части да и сама служба в те времена сопряжены были с огромными расходами. Отъезд с Кавказа при обстоятельствах столь жестоких, с запрещением какой-либо службы вообще, оказался для Раевского разорительным. Не зря на Малороссии издавна говорили: «Паны дерутся, у холопов чубы трясутся». При всей видимости достоинства и чести дворянства в государстве, даже дворяне, военной службе отдавшие себя всецело, всегда в России были на положении холопов. Малейшие изменения вокруг трона и на троне самым неожиданным образом сказывались на всех. Особо осложнились денежные дела Раевского. Сдача дел превратилась в предвзятое и унизительное следствие, хотя никто не сомневался в честности Раевского. Даже главнокомандующий русскими войсками в Грузии граф Гудович писал тогда дяде Раевского графу Самойлову: «Мне самому совершенно неизвестно, за что он со службы исключён, как и в Высочайшем приказе не сказано. А жалею о том искренно, знавши его всегда достойным офицером».

Раевский покидал Кавказ в полной уверенности, что из военной службы он уходит навсегда. Он, правда, чувствовал прирождённую привязанность к военным делам, к чувству долга, к чувству опасности и необходимости действовать решительно, быстро и в то же время обдуманно. Ему нравилось в военной службе именно то, что многих в ней угнетало: обязанность всегда быть собранным и подтянутым, необходимость постоянно быть готовым к любым неожиданностям, беря при всех необходимостях ответственность на себя. Но, наглядевшись на несовершенство российской военной машины, ничем неискоренимое воровство и взяточничество, на подавление не только в солдате, но и в офицере чувства достоинства, презрение к личности, верховенство дурака над умным, Раевский решил тогда оставить армию навсегда. Всё же он не растерялся. Тем более что были всё-таки на свете люди, которые могли помочь. Спасительное чувство родственной взаимопомощи ещё не растаптывалось в России на государственном и общественном уровне. Спешила на помощь мать, помогал дядя граф Самойлов и тесть протягивал руку. Ему принадлежали несколько поместий. Пусть поместья не были богатыми и по тогдашним требованиям едва могли помочь свести концы с концами, но было где притулиться, с чего начать.