Страница 69 из 115
Софье Алексеевне Пологов не нравился, и её угнетало общение мужа с этим человеком, прямо причину несимпатии своей она не высказывала, но давала понять, что имеет в виду. Раевский знал, что по поводу Пологова не одна Софья Алексеевна имеет опасения. Почти определённо высказался в адрес его и Пётр Петрович фон Пален. И опять не говоря прямо, но давая понять, что имеет он в виду. В среде высшего российского офицерства, наиболее достойной части его, без особых или явных оснований подобные подозрения избегали высказывать даже по причине воспитанности. Несмотря на обилие в обществе как таковом, особенно в армии, доносчиков всякого рода и всяких оттенков, подозревать кого-то считалось дурным тоном, поскольку доносительство рассматривалось, особенно в армии, наиболее низменным из всех пороков.
— Ну а что же? Как быть? — любопытствовал Пологов.
— Здесь, на Кавказе, ни к чему эти бессмысленные походы «до Тибета» и завоевания инородцев этих бесчисленных с тем, чтобы включить их в корону. Они настоящими друзьями нам не будут никогда, слишком много коварства в их психологии, в быте, в религии, которая воинствует практически против всего человечества, — спокойно ответил Раевский. — В среде их есть значительнейший слой жуликов, ловкачей, сладить с которыми, имея своими гражданами, невозможно. Они по природе своей незаконопослушны. По этой-то причине в каждом из этих племён свои, варварские для нас, предельно жестокие законы. Если таких племён мы проглотим слишком много, есть определённая граница допустимого, они взорвут нас изнутри. Из глубины нашей проржавят они нас и взорвут.
— И как же быть? — Пологов принял позу озабоченного философа.
— На Кавказе есть два народа, которые обладают чувством государственности, — это грузины и армяне. Вот эти два государства, кстати, христианские, нужно воссоздавать, укреплять, иметь с ними прочные связи. Держать в них крупные гарнизоны, на содержание которых там платили бы. Там должны быть очень опытные мудрые командиры, с ними дипломаты. Там особенно жёстко нужно пресекать всякое воровство, которое в армии у нас принимает характер тяжкой и хронической болезни. А вот войны с турками и персами надобно по возможности предотвращать, поскольку они дают мелким здешним абрекам баламутить всё и вся, это им всегда на руку.
— А как же быть с ними-то? с абреками? — улыбнулся Пологов.
— Есть у нас казаки. Вот — для них граница. Л между собой пусть они сами делят свои добычи, без нашего участия, по своим нравам, обычаям, традициям. Междоусобия у них не кончатся никогда. Нам незачем тратить силы на них... У нас свои дела, более серьёзные для нас.
— А в случае их объединения в какую-нибудь свою большую шайку? — допытывался Пологов.
— В одну большую шайку они не споются никогда, — засмеялся устало Раевский, — это у них не получится. Пусть воюют сколько им воюется, только нас пусть не впутывают в это их кровное дело.
— Но мы же империя, — возразил Пологов.
— Мы ещё совсем не империя, — вздохнул Раевский, — только кажется, что мы империя. Мы всего лишь слабосочлененное царство с невероятными претензиями, которые, на мой взгляд, на самом деле не более чем потуги. К сожалению, в Петербурге этого не понимают.
— А когда-нибудь поймут?
— Если будет всё идти так, как идёт теперь, то поймут слишком поздно.
— Вам, Николай Николаевич, надо бы ставить памятник, — покровительственно вдруг вымолвил Пологов.
— Я ещё не собираюсь умирать, сдавать себя на зимние квартиры или уходить в отставку, — улыбнулся дружески Раевский, — я всего лишь молодой, не очень преуспевающий офицер. Правда, с большими желаниями служить России.
— Тем не менее я бы подумал о памятнике, особенно для ваших детей, — таинственно промолвил Пологов, и взгляд его сделался загадочным.
За палаткой послышались шаги.
7
Состоялся и ещё один разговор между Раевским и Пологовым здесь, на Кавказе. Это было уже по возвращении в Георгиевск, когда Павел Первый сел на трон, ещё тёплый от сидевшей на нём родительницы, Раевский ничего не предчувствовал, но в самой атмосфере России многое менялось. От прочности положения Валериана Зубова ничего уже не осталось. Да и где он сам и что делает — мало кого теперь интересовало. Одни оживились, другие тревожились, как это всегда бывало в России.
О Пологове в полку говорили как о человеке, привёзшем из похода у кого-то купленную чеченку, которую он держит в наложницах. Раевский со времени беседы в палатке с ним не встречался. Что-то было в нём действительно неуловимое, что всегда оставляло в душе ощущение гниловатого осадка. И осадок этот в душе держался потом долго. Может быть, поэтому не было в полку близких людей у Пологова, и какая-то вроде бы зона вокруг него распространялась запретности приближения к нему. Говорили, будто эта чеченка необыкновенной красоты, чья-то княжеская дочь и что Пологову она уже надоела. Он иногда бьёт её якобы плёткой и держит временами на цепи. А она уже дважды бросалась на него с кинжалом. Говорят, он ждёт выкупа за неё, а она требует у него смерти. Он говорит, что по законам гор отец, выкупив свою дочь, убьёт её.
И получилось так, что Раевский и Пологов повстречались и не разговориться оказалось невозможно. Поговорили о том да о сём, и Раевский завёл речь о том, что в полку ходят разговоры: якобы некий офицер держит у себя наложницу, привезённую из похода или просто купив её где-то.
— Мало ли кто чего про кого говорит, — ответил Пологов, глядя в глаза Раевскому.
И Раевский заметил впервые, какие пустые глаза у этого человека.
— А вас не волнует, что есть в полку такое недоразумение? — спросил Раевский.
— Кому какое до этого дело, — спокойно ответил Пологов.
— Но ведь он русский офицер, — возразил Раевский.
— Вот потому и держит, что он русский офицер, а не какой-нибудь китаец, или турок, или немец, — равнодушно сказал Пологов.
— Есть такие поступки, — заметил Раевский, — право совершать которые честь русского офицера не даёт.
— Честь русского офицера даёт ему право совершать такие поступки, которые он считает нужным, на то он и русский, — отрезал Пологов, — особенно когда он имеет дело с дикарями, которых надобно временами охаживать плёткой или держать на цепи.
— Как жаль, что такие офицеры засоряют русскую армию, — медленно выговорил Раевский, — есть такие офицеры, которым необходимо в нашей армии об этом думать.
— Есть и офицеры, которым надобно подумать о том, как себе поставить памятник, — нагло ответил Пологов и добавил: — Пока ещё не поздно.
Таким Пологова Раевский ещё не видел никогда. Его это удивило, но значения такому поведению он тогда не придал, полагая, что майор находится в состоянии какого-то душевного потрясения. И даже пожалел его в сердце своём.
Однако прошло немногим более месяца, и 10 мая 1797 года по высочайшему повелению полковник Раевский был «исключён со службы» без объяснения причины. И было почти одновременно заведено тяжелейшее, с начала до конца выдуманное дело о расследовании характера и образа командования Раевским Нижегородским драгунским полком.
8
Скорее всего, «исключение со службы» Раевского было связано с падением Зубова, но... По принятым в те времена порядкам, такое исключение было выходящим вон из общих правил. Оно значило запрещение вообще поступать куда бы то ни было на службу, означало разорение при молодой жене и детях. Ещё до появления на свет Екатерины родился 10 ноября 1795 года Александр. Впрочем, иногда 16 ноября указывается датой его рождения. Уже с шестнадцати лет этот отменного ума, сильного характера и впечатляющей внешности юноша отличился под Салтыковкой, бросившись за отцом под знаменем славы на гренадер Даву, что спасло положение в этом неординарном сражении, вошедшем в анналы славы русского оружия. Позднее он стал адъютантом друга отца графа Воронцова и дошёл с ним до Парижа. С 1823 года Александр пребывал в Одессе при том же графе Воронцове, что не мешало ему, дальнему родственнику жены графа, затеять неприглядную историю, жертвой которой стал Пушкин. Говорят, что Александр был инициатором комбинации, в результате которой поэт оказался командирован для борьбы с саранчой.