Страница 27 из 115
— Иван Грозный был патриот, а не Курбский, — строго поправил меня Евгений Петрович. — Иван Васильевич был ближе нашему национальному, от века сложившемуся характеру, а не чистоплюй на цыпочках Андрей Михайлович, который предал Русь...
— Кто предал Русь — ещё надо разобраться, — возразил я, чувствуя, что зря развиваю эту неожиданную дорожную тему, — разгромил татар и взял Казань именно Курбский, а не Грозный. Удачно вёл войну в Ливонии Курбский, а не Грозный. Вокруг Андрея Курбского группировалась тогдашняя культурная Русь. Иван Грозный завидовал Курбскому, как Наполеон генералу Моро. Курбский блестяще знал грамматику, философию, риторику, астрономию...
— Но он не был русским человеком в духовном понимании этого слова, — как бы вскользь бросил Евгений Петрович.
— Прошу прощения, — сказал я, — он знал великолепно Священное Писание, был как бы учеником Максима Грека, ныне общепризнанного всюду и выдающегося православного богослова...
— Это ещё не всё — быть православным богословом в России, — внушительно бросил Евгений Петрович.
— Да, в России быть православным, к сожалению, ещё не достаточно, — согласился я, — в России прежде всего нужно быть холуём, а всё остальное к тебе приложится, будешь и великим учёным, и великим художником, и великим в наши же дни живописцем... Но я не об этом, я хочу обратить ваше внимание на тот факт, что не татары разгромили Русь, татары только её завоевали и ушли к себе в Сарай, не тронув главного на Руси, а именно её церкви, они в религии были беспринципны.
— Вроде нынешних экуменистов, — вставил Евгений Петрович, круто выворачивая из-под самого носа прямо на нас мчавшегося самосвала и не дрогнув ни одним даже мускулом окаменевшего мгновенно лица.
— И это не так, — снова возразил я, — татары были язычники, они чтили все религии. Экуменисты же — скрытые сатанисты, они презирают все религии. Но не об этом речь. Такого погрома, какой на Руси учинил Иван Грозный, Русь не переживала никогда до той поры. Даже Пётр Первый просто юноша в сравнении с ним. Иван Грозный разгромил все древнейшие и крупнейшие центры тогдашней Руси, сжёг и вырезал Новгород...
— И переселил его, — поддержал меня Евгений Петрович.
— И расселил... — поддержал его я, — расселил и духовно парализовал Псков, задушил Владимир, Вологду... Слава Богу, Смоленск уцелел, поляки были тоньше, чем он. Он буквально вырезал и выжег калёным железом драгоценнейший, многовековой чернозём Древней Руси — боярство, удельных князей, которые на самом деле ему и не сопротивлялись. Их преступление перед этим бесноватым фюрером Древней Руси заключалось только в том, что у князей удельных была гражданская удаль. И когда Грозный их всех истребил, некому стало защищать Русь от самозванца и его прихлебателей.
— Это не так уж плохо сказано — «бесноватый фюрер Древней Руси», — одобрительно улыбнувшись, сказал Евгений Петрович.
— И это не всё, — распалялся я, — он искалечил величайшую драгоценность — Церковь Московскую, на ней всегда держалась русская государственность.
Евгений Петрович кивнул в ответ одобрительно.
— Он резал, как потом Стенька Разин и Пугачёв, духовенство направо и налево. Именно Андрей Курбский перевёл «Житие» Иоанна Златоуста с латыни на русский язык и там, на Западе, сражался за православие, как ранее под Казанью — против любых отклонений от православия, в том числе против знаменитой ереси Феодосия Башкина, которая подрывала дух высокого христианства именно в народе, в народе простом, в самом его душехранилище...
— «Душехранилище», — поддержал Евгений Петрович, — это хорошо сказано.
— Да, — согласился я, — если учесть, что там, за границей западной, фактически, хоть и временно, в Западной Руси разъедал крестьян бежавший туда этот очень крупный ересиарх. Ведь он подрывал основы учения о Божестве Иисуса Христа, об искуплении им грешников своей добровольной жертвой на Кресте и открытии пути к спасению, о воскресении из мёртвых...
— Теперь я вижу, что не зря с вами познакомился, — задумчиво произнёс Евгений Петрович, — нас, можно сказать, свела судьба. Надо с вами работать. Главное, что у вас есть мозги и они работают, работают с полуоборота. Работают не вхолостую, а это ныне большая редкость...
— Редкость не редкость, но я совершенно не верю в патриотизм Ивана Грозного, он был патриотом самого себя, как и не верю в патриотизм Кутузова, — завершил было я разговор, видя, что распалился слишком.
— Ну об этом нужно ещё подумать и поговорить, может быть не раз, — вздохнул задумчиво Евгений Петрович, — но это дело наживное. Главное, что есть мозги, они налицо. Им нужно придать нужный ход. Не зря я за вами съездил.
5
— Вы спрашиваете, как я тут оказался? — засмеялся Евгений Петрович, не снижая скорости, так что пешеходы по краям дороги, велосипедисты, мотоциклисты, путевые всякие знаки, а особенно встречный транспорт мелькали как в калейдоскопе. Так, наверное, бывает в психике человека, не просто теряющего сознание, но прикоснувшегося к смерти. Тогда перед ним вдруг всплывает вся прошлая жизнь, с необычайной скоростью проносятся былые мгновения, дни, события, люди... Внешне этот человек как бы вовсе не реагировал на всё, что появляется, нарастает и проносится мимо него, однако сознание его всё чётко фиксировало. — Это предельно просто, — говорил Евгений Петрович, как бы пожимая плечами, но плечи его в это время не двигались, — вы дали телефон Кирилла Маремьяныча, где все мы три дня назад собрались. И в этом нет ничего удивительного, вы ведь за собой никакого криминала не знаете. Они связались с ним. Для этого нет необходимости вызывать куда-то на спецбеседу ни в чём не подозреваемого человека. Тем более известного. К нему пришёл на работу очень и очень деликатный человек, побеседовал за чашкой чая у него же в кабинете. Кирилл Маремьянович всё объяснил и рассказал. Назвал всех, кто был у него в то воскресенье, кто где работает. Позвонили, в том числе, и мне. Объяснили, в чём дело, извинившись, конечно. Я попросил кого-нибудь прислать, чтобы он мне всё изложил поточнее, сказал, что пропуск я ему закажу. Ну, тот очень скоро пришёл ко мне. Мы коротко побеседовали.
Евгений Петрович задумчиво вздохнул и ловко обошёл бежевую «Волгу». Некоторое время ехал с почти закрытыми глазами. Потом продолжил:
— Этот таксист ранее был судим. Из блатных. Отсидел два года. Вышел раньше срока. Сел по пьянке, не по серьёзному делу. Выйдя, не мог устроиться на работу. Стал поворовывать. Но сам пришёл, во всём признался. Говорит, что гибнет, водка заедает его, боится снова сесть. Его подлечили. Поставили на ноги. Даже поручились за него. Ну и помогли устроиться на работу. Он уже начал думать, что с питейной опасностью покончено. А с ней так просто не покончишь: держать себя надо после этого всю жизнь. Начал понемножку выпивать. Ну вот. Итог. Врезался в машину. Его засекли. ГАИ. Хотел откупиться, денег у него с собой было много. Гаишники, может быть, и взяли бы деньги да оставили бы его в покое, но он был очень пьян. До дома он мог бы и на покалеченной машине добраться. Но могли его такого ограбить. Прямо тут, при дороге, в лесочке. Привезли его в Горки. А он спьяну да и со страху начал врать. Такое стал плести! Ну, решили проверить. Вы им и попались. Шли вы с человеком, за которым здесь давно присматривают, что-то вроде шизофреника. Знаете, есть такая болезнь — вяло текущая шизофрения... Ну вот. Видят, что вы — человек в порядке. Я им тут же посоветовал не заводить никакое дело, но в таксомоторный парк просил сообщить. Относительно вас я сказал, что за вами приеду сам, что мы с вами близкие люди, знаю вас давно... Да и на поле славы нужно побывать...
— Солгали, — сказал я, улыбаясь.
— Солгал в какой-то степени, — засмеялся Евгений Петрович, — как говорится, ложь — во спасение. На поле я заехал, кстати.
— Ой, не знаю, так ли, — усомнился я, — кажется мне, что во спасение лжи быть не может. Всякая ложь — в погибель.