Страница 100 из 115
— А как же ты выжил? — спросил Раевский.
— Мне Ангел Божий явился и вывел меня, вынес, можно сказать. Так-то. — Мужик чуть опустил фонарь и приблизил его к своему лицу.
— Тебя Семёном звали? — сказал Раевский.
Мужик молча кивнул, и снег посыпался с головы его.
— Ты из медведицких при Доне?
Мужик опять кивнул утвердительно.
— А что же тебя Прокопием кличут теперь? — спросил Раевский.
— Это разговор длинный. А ты сходил бы к старцу. Дочь тебе от наговора судьбы нынешнего спасать надо. Да молебен отслужить. Иначе плохо ей будет.
Раевский молчал.
Снегопад поредел. Вода в Мойке ещё более почернела. Из-за Невского показался шестивёсельный вельбот с фонарём на носу и крытой кормой».
4
Машина сбавила ход, показались огни Вереи. Олег назвал адрес, куда подъехать.
— Я знаю вас, — кивнул таксист предупредительно, — я здешний. В Москве на извозе работаю. Случайно вас на улице приметил. «Дан, думаю, подъеду. Свой человек. Может, подбросить его домой в поздний час. Да и самому не с чужим ехать».
Таксист привёз нас к дому, вышел из машины, вежливо дверцу приоткрыл и поклонился нам. Денег таксист не взял. Но, прощаясь, задержал нас на минутку.
— Вот вы, я слышал, про Наполеона разговаривали да про Раевского, — сказал он, — а ведь не всё так было, как и доныне в книгах пишут.
— Конечно, — согласился Олег.
— Я не хочу никого принизить, но вот недавно я в одной сообразительной книге один факт обнаружил. Победу нашу под Тарутином знаете?
Олег кивнул в знак согласия.
— Но какая же это была победа, — полюбопытствовал таксист, — когда мы ничего там не добились, отражены были Мюратом по всем направлениям? Время зря упустили. Утратили, как говорится, фактор своевременности.
Олег опять кивнул, с любопытством поглядывая на таксиста.
— Там путаница ведь произошла невообразимая, — пояснил таксист, — декабрист Цебриков пишет, например, в воспоминаниях, что под Тарутином Ермолов — а он был начальником штаба у Кутузова — всякий день кутил. Однажды во время кутежа не очень трезвый получает он от Кутузова пакет. А всего в шести километрах от лагеря русского Мюрат стоит со своим авангардом, двадцать пять тысяч у него. Те чувствуют себя победителями и тоже гуляют. А Ермолову-то не до пакета, гулянка идёт... Он сует пакет в боковой карман и гуляет дальше, о пакете начисто забыв. А тут целая операция разработана, — усмехнулся таксист, — сейчас мы, мол, тут Мюрата отсечём. Войска в движение готовятся. Кутузов приезжает на определённое в пакете место, а там ни одного солдата. А Ермолов только ещё трезветь начинает. Кутузов запирает дверь и матом начинает садить гуляку. Я, кричит, тебя в двадцать четыре часа расстреляю. Операция сорвана. А наши объясняют эту неудачу всякими высокими материями да ещё и победой называют. Французы тоже её победой называют.
— Много странного в нашей жизни случается, — сказал Олег и подал таксисту руку. — А что касается Ермолова, это гнусная клевета, которую тогда и распускали для оправдания бездеятельности Кутузова. Кутузов тогда не выезжал никуда, Ермолов же гулякой вообще не был.
— И будет случаться, — согласился таксист, попрощался с нами и пошёл к машине.
Лепка давно уже крутилась за изгородью и повизгивала. Мы вошли во двор, и Лепка завертелась вокруг нас, приплясывая, и приседая, и повизгивая от радости. Из-за кустов, не спеша вышагивая, показалась косуля.
— Латка! Латка! — позвал её Олег.
Латка приподняла голову, подошла и сунула нос в ладонь Олегу. А Наташа смотрела в окно.
— Рабы Божьи, вас блины горячие ждут, — сказала она.
5
Блинный вечер наш был на этот раз приглушённым. Олег выглядел усталым. Утомлённым чувствовал себя и я.
— Я думаю, что там больше делать нечего, — сказал Олег.
— Я очень сожалею, что привёл тебя туда, — сказал я, принимая от Наташи чашку крепко заваренного чая.
— Ты здесь ни при чём, рано или поздно любой из нас в такую мышеловку попадает. Мы живём в таком обществе, которое само именно такой мышеловкой и является. У нас, — усмехнулся Олег, — пока Русь не была империей, завоевать которую не под силу любому завоевателю, она была самобытным и высококультурным обществом.
— И довольно милосердным, — вставила Наташа.
— Да, — согласился Олег, — по тем временам, конечно. Вспомните Киевскую Русь времён Владимира Красно Солнышко. Это, может быть, единственное в истории монархическое, но в то же время открытое и вполне демократическое государство. Тогда на Руси буквально любовались каждым умным и отважным человеком. Такой, как Раевский, был бы там на вес золота. Тогда почитали Бориса и Глеба, но не Святополка Окаянного или Пестеля, Илью Муромца, но не Соловья-Разбойника или Стеньку Разина. Ведь это поразительно, как Разин идёт на богомолье в Соловецкий монастырь, а потом всю Россию заливает кровью. Высокая поросль великолепного высококультурного боярства, боярства из народа, ко временам Ивана Грозного уже сформировалась. Иван Третий освободился от татар без крови. И вот Иван Грозный, рвущийся стать императором, создаёт опричнину. Он разгоняет всё, что отмечено умом и порядочностью, растаптывает древнейшие духовные центры — Новгород, Псков, Тверь... Малюта убивает митрополита Филиппа. Загоняют в каменный мешок Максима Грека... Делается всё, чтобы Польша голыми руками взяла Русь, воплотила замысел Ватикана. Русь даёт блестящего полководца Михаила Скопина-Шуйского. Это дар талантливого рода бояр, способный спасти Россию. Дочь Малюты Екатерина подносит Михаилу чашу с «зельем» — и нет его. Появляется второй блестящий, скромнейший в своём величии, — Дмитрий Михайлович Пожарский, князь. Он спасает Русь от казачьих банд Сагайдачного, от поляков. Вот тебе, Русь, на бесцарствии, прекрасный царь. Нет. Выкапывают болезненного Михаила Романова, малолетку, и...
Олег прервался, как бы задыхаясь, на глазах его выступили слёзы.
— Рвачи, мироеды, симулянты обсаживают наш трон. О них сказал гораздо позднее великий Лермонтов: «Вы, жадною толпой стоящие у трона». Эта жадная толпа до сего дня у трона, истребляя в корне всё более или менее талантливое и яркое, объявляя гениями дураков, жуликов и проходимцев прославляя. Появляется Пётр. Действительно яркая и мощная личность. Окружает себя людьми вроде бы тоже яркими. Но варвар. Всех их душит, поднимает так, что от них ничего не остаётся. Граф Шереметев. Все победы петровского правления связаны с ним. И все приписаны Петру. Этот граф — представитель древнейшего боярского рода, известного ещё до Дмитрия Донского. Род живучий, но раздавленный. И вот переломный момент, когда эти талантливые личности могли возглавить Россию. Их встречает безликая неисчислимая тьма чиновников с титулами и без титулов. И один из первых, кто предал высоты личности, интеллекта, пошёл в придворные ловкачи, — Кутузов. Это историческая фигура, олицетворившая хамелеонов и до сих пор ими воспеваемая. Ярчайшие личности Раевский и Ермолов, не сдавшись на милость новостоличным шулерам, остались в стороне, уступив место чиновникам со шпагой Дибичу и Паскевичу, Горчакову, Меншикову, Куропаткину... А в конце концов Ворошилову, Будённому, Шапошникову — советскому Барклаю... Фрунзе зарезали, Тухачевского застрелили, Рокоссовского и Петрова замолчали, Жукова замуровали, а Чапаева прославили...
Олег прервался, и все мы долго сидели молча. Потом я сказал:
— Делать там конечно же больше нечего.
— Совершенно нечего, — согласился Олег, — более того, просто опасно.
— Конечно, — поддержал я, — не известно, что им придёт в голову предпринять с их эвтаназией.
— Я этого не боюсь. Я говорю совсем о другом, — уточнил Олег, — эвтаназия существует у нас давно. Изобрёл её не Евгений Петрович. А после революции — в совершенно открытом и всенародном виде. Та селекция, которую провели у нас за последние шесть десятков лет, делает ненужной эвтаназию индивидуальную. Эту операцию уже повсеместно и автоматически производит само общество.