Нефартовый

Договорившись с местной проституткой, несколько наших специалистов по танкам решили «обезопаситься» и провести санитарную обработку объекта. Причем сделать это точно по правилам обращения с боевой техникой. Короче, прямо скажем, весьма доверчивую девушку погрузили в ванну со специальной жидкостью для чистки танков. Но «Ты – агрегат, Дуся» – это ведь только песня, выдумка… К счастью, парни быстро поняли свою ошибку. Эфиопка избежала серьезных ожогов, и только поэтому дело не получило огласки.

Так вот и жили. Один советник-артиллерист хвастался мне, что за год службы ни разу не держал в руках денег. Понимая ненормальность подобной ситуации, командование время от времени издавало приказ об обязательной выдаче хотя бы минимального количества местной валюты. Но, по сравнению с другими распоряжениями, которые требовали неукоснительного исполнения, это был, я бы сказал, этакий «приказ-лайт». Вспоминали о нем довольно редко, в основном когда на кого-то за тот или иной проступок накладывались финансовые санкции.

От кубинцев нас отличал не только принцип вознаграждения за боевые дела, но и достаточно скептическое отношение к происходящему. Да, даже вдали от своей страны мы оставались ее частью. Но я сейчас говорю не о тоске по милой сердцу Москве, не о неизменном первом тосте за родную землю и не о плече друга в бою.

Как и многие люди дома, мы осознавали всю неправильность происходящего в Советском Союзе, нелепость нашего пребывания в Африке и бредовость даже мелких деталей, из которых складывалась тогдашняя жизнь.

Так, в прифронтовой полосе мы конспектировали «Малую землю» и «Возрождение» – книги генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. А потом сдавали зачет в палатке парткома. Театр абсурда. Десять лет спустя эти книги, сработанные «литературными неграми» общества развитого социализма, будут изъяты из книжных магазинов и списаны в макулатуру.

Я снимаю шляпу перед мужественными диссидентами, выходившими тогда с протестом на Красную площадь. Но мы были слабее их. Говоря простым языком, не хотели, чтобы нас били и сажали. Чтобы из-за нас страдали наши близкие. И, как многие наши сограждане, просто приняли правила игры. Нелепой, жестокой и, к счастью, закончившейся.

Так вот, на этом фоне кубинцы удивляли искренностью своих коммунистических убеждений. Наверно, лишь раза два в разговорах с самыми молодыми из них я почувствовал тень сомнения в правильности образа жизни у них дома. Да и то, по большому счету, касалось это каких-то мелочей.

Была ли тогда и есть ли сейчас на Кубе вот та самая «кухонная фронда», как когда-то у нас? Потому что если и была, то с иностранцами, даже из самой дружественной страны, они ничем подобным не делились.

Впрочем, генерал Очоа, возможно, эту заповедь нарушил…

Что же касается храбрости и какого-то потрясающего задора этого народа, то этим я всегда буду восхищаться. Пусть даже один кубинец едва не лишил меня жизни. Но об этом – в отдельной главе. Где про травмы.

Твоя работа и подчас твоя судьба, здоровье, а то и сама жизнь во многом зависела от того, чьим языком ты был на протяжении двух лет службы. То есть кому и где переводил.

Работа с главным военным советником пришлась на первый год в Эфиопии. Все было делом случая. Во время распределения нас между небольшим числом советников и специалистов, прибывших на Африканский Рог первой группой, почти сразу после начала войны, Чаплыгин увидел в моей биографии строчку об американской стажировке двухлетней давности. Видимо, это произвело впечатление на генерала: «Пойдет ко мне!»

Густые седые брови Петра Васильевича нависали над глазами, которые казались мне то стеклянными, то наполненными яростью зверя. Прямо скажем, генерал был беспощаден не только к врагу. В самом начале службы я совершил то, что до сих пор считаю переводческим подвигом: за вечер и ночь перевел на английский устав Вооруженных Сил СССР. В сокращенном виде, но, поверьте, это была приличная стопка отпечатанных листов. После чего, обессиленный, уснул на бильярдном столе клуба советского посольства в Аддис-Абебе.

Мне до сих пор кажется, что за все время социалистического строительства в Эфиопии, которое благополучно закончилось отказом от светлой идеи, никто так и не прочитал мое творение от начала до конца. Но приказ есть приказ. Чаплыгин отправился спать (тогда он еще не переехал на виллу, а жил в одном из номеров посольской гостиницы), а я наедине с печатной машинкой взялся за работу, по сравнению с которой, скажу вам, Геракловы авгиевы конюшни – ничто. Конечно, в смысле затраченного труда, а не предмета работы – не хочу прозвучать неуважительно к уставу.

На утреннюю благодарность я не рассчитывал изначально, понимая: не детский сад! Но еще меньше ждал критики. «Чего глаза красные? Пил всю ночь? И по девкам?»

Думал ли я тогда, что этот ужасный, несправедливый и мрачный человек в один прекрасный день будет называть меня «Витюхой» и угощать яичницей собственного приготовления?

В критический для эфиопской революции момент мы пасмурным утром по пустынной Аддис-Абебе продвигались к императорскому дворцу. Водитель Толя с автоматом под правой рукой. Сам Чаплыгин на переднем сиденье с пистолетом в кармане. И у меня на заднем зачем-то сразу и то, и другое. Несмотря на светлое время суток, казалось, что по улицам шныряют тени. За каждым углом виделся террорист, хотя тогда ныне ежедневно пугающее нас слово еще не стало обиходным, и мы вслед за официальной местной прессой называли их «анархистами». На самом деле то были боевики оппозиции, много лет спустя свергнувшей-таки режим Менгисту.

За час до этого Петр Васильевич разбудил меня в гостиной своего посольского номера (на всякий случай ночевать я остался на «советской территории»). Тогда-то и прозвучало немыслимое: «Витюха, вставай! Завтрак готов».

Видимо, когда дело доходит до края, до реальной опасности, тут и проявляется истинная суть человека. А надувание щек и начальственный окрик – для другого времени. Как это ни парадоксально звучит – для более спокойного, некритичного.

…Теперь императорский парк выглядел совсем не так, как в день памятной львиной эскапады кубинского генерала. Что уж говорить о несчастных страусах, если даже львы, казалось, поджали хвосты. За час до нашего прибытия была первая попытка атаки дворца. Пусть легкая, с которой без труда справилась охрана, но даже одиночные выстрелы не могли не напугать животных.

И самого Менгисту тоже. Председатель Временного военного административного совета предстал перед нами явно не в себе. Его мальчишеское, кстати, достаточно симпатичное лицо было искажено гримасой страха. Холодная, потная рука. После рукопожатия я невольно вытер свою о брюки, тут же уловив на себе недовольный взгляд руководителя протокола.

«Менгисту, что ты трясешься? Ты же глава государства. Люди на тебя смотрят». Голос советского генерала сотрясал стены зала для переговоров. Я пытался переводить адекватно, сохраняя и стиль, и интонацию. Понимая, что в такой ситуации это особенно важно. А Чаплыгин поднялся из кресла и приоткрыл оконную занавеску. «Смотри, кубинцы под каждым кустом, все контролируют. И мы тебя не бросим, не бойся».

В тот год пресловутые «анархисты» еще не были сильны. Их время придет значительно позже. На следующий день с улиц убирали трупы. В основном молодых людей. Убирали не сразу. Дав полежать в луже крови. Чтобы другим неповадно было…

Мое «понижение», то есть дальнейший переход от Чаплыгина под начало советников рангом пониже, было обусловлено хитрым решением руководства нашего Министерства обороны. Прилетевший из Москвы коллега, который заменил меня в работе с главным, знал еще и амхарский. Эфиопской стороне об этом до поры до времени ничего сказано не было, и переговоры по-прежнему шли на английском. А после составлялся полный отчет о том, что по ходу дела наши африканские друзья говорили друг другу.