Приговоренный

Подполковник упал на колени прямо передо мной и орал что-то нечленораздельное. Вертухаям сразу трудно было понять, что следователь зажимал другой рукой кисть, как минимум сильно ушибленную, а то и раздробленную. Они могли бы подумать, что он передо мной на коленях валяется и руки при этом к груди прикладывает, словно желает доказать свою искренность.

Если бы не вопли подполковника, то вертухаи так и подумали бы. Но они быстро сообразили, что на коленях можно только каяться и умолять. Когда люди это делают, они так не вопят, тем более не матерятся так изощренно.

Поэтому один из них направил на меня пистолет, забыв снять его с предохранителя. Второй же попытался поднять тяжеловесного подполковника, что было ему одному явно не по силам. Я помочь не пожелал, поскольку меня об этом не просили.

Вертухаи были из местных, разговаривали с подполковником на своем языке. Я не был полиглотом и не сумел понять, о чем шла речь.

Наконец-то следователь понял, что боли давно пора бы и утихнуть. Он проявил незаурядное мужество и разрешил вертухаю себя поднять.

Я же продолжал сидеть как ни в чем не бывало и даже не смотрел на пистолет, не подготовленный к стрельбе. Второй вертухай держал его так близко от моих рук, что мне ничего не стоило бы вырубить его самого, схватить оружие опять двумя руками и опустить предохранитель. Потом я мог бы заставить первого вертухая бросить следователя на пол, в веселом зажигательном национальном танце потоптать его ногами, а потом передать мне ключи от наручников.

Впрочем, я справился бы с браслетами и без ключей, просто взял бы скрепку из кучи документов, громоздившейся на столе подполковника. Этой проволочки мне вполне хватило бы для выполнения нужного действия.

Но я тогда все еще не понимал всей сложности своего положения. Поэтому ничего не предпринял для освобождения, хотя необходимые навыки имел. Не просто же так я со своими солдатами отрабатывал варианты освобождения из плена. Но пока я об этом даже не вспоминал, не пошел на свободу по трупам, хотя по большому счету скорее всего должен был это сделать. При этом я слепо верил, что отцы-командиры не бросят меня на произвол судьбы, что-то предпримут для моего освобождения.

За зарешеченным окном кабинета следователя была ночь. Самое подходящее время, чтобы покинуть здание и скрыться в темноте. Решетка была прибита гвоздями в оконной раме. Она преградой быть не может, вместе с рамой вылетит от удара ноги.

А третий этаж – это не страшно. Все уже отработано и опробовано. Вот четвертый, это, признаюсь, было бы высоковато.

Однако я хотел прояснить текущую ситуацию, поэтому пока ничего не предпринимал. Хотя и оставлял за собой это право.

Прояснить ситуацию в первую очередь надо было для самого себя. Если разобраться, эта задача являлась для меня главной.

Убийство было совершено? Да, было. Хотя внешне оно напоминало расстрел. Обвинить меня можно было только в том, что я присвоил себе право и выносить приговор, и приводить его в исполнение.

Но в бою я всегда имел такое право! В данном случае я тоже участвовал в схватке с негодяями, которые убивали других людей, по сути дела, с такими же бандитами, только носящими при себе оружие иного рода. Наркотики – это отложенное убийство, точно такое же, как удар носком башмака в нижнюю часть живота.

Убийца известен? Да, известен. Это я. Я не собирался отказываться, не намеревался вилять хвостом. Я привык вести себя по-мужски в самых сложных ситуациях. Я убил продавца наркотиков, подонка, который менял деньги на человеческие жизни, застрелил преступника, которого сам же и приговорил. Я стал победителем в этой маленькой войне и ни в чем не раскаивался, даже гордился тем, что совершил.

Да, в бою с бандитами мои погоны – это своего рода лицензия на убийство. Продавец наркотиков для меня точно такой же бандит, как и те, которые прячутся в горах и лесах.

Только вот подполковник из Следственного комитета желал убедить меня в том, что тот парень не наркотики продавал, а просто обманывал солдат. Он был всего лишь мелким мошенником. Подполковник не имел времени на проведение экспертизы, хотел голословно уверить меня в этом.

Только вот мне было не совсем понятно, какую цель преследовал этот тип. За всем этим что-то крылось. Я хотел узнать, что именно, поэтому решил, что совершать побег рано.

Тут раздался короткий, но громкий стук в дверь. Потом она открылась, в кабинет вошел человек в синем мундире с генеральскими погонами и в брюках с лампасами. В руках он держал часы, из которых без конца выскакивала кукушка и куковала.

– Что тут у вас происходит? – спросил генерал, посмотрел на мой офицерский полевой мундир, оценил нарукавную эмблему спецназа ГРУ, потом глянул и на наручники.

После этого он шагнул вперед и положил на стол часы, кукушка в которых продолжала высовываться из своего окошка и настойчиво куковала. Какой-то механизм в часах заело.

Вертухаи и подполковник вытянулись по стойке смирно и стали похожи на оловянных солдатиков.

Я продолжал сидеть вовсе не из неуважения к субординации, а просто потому, что мой статус резко изменился. По большому счету с той самой секунды, как на меня надели наручники, я перестал быть капитаном спецназа ГРУ, стал просто подозреваемым. Я еще не знал, как должен вести себя такой вот персонаж при виде генерала Следственного комитета. Мне просто никто не успел этого объяснить.

– Повторяю вопрос! Что тут происходит? – сердито проговорил генерал. – Сначала стену чуть не пробили, часы мои уронили и сломали, потом вопли какие-то дикие…

– Допрос задержанного, товарищ генерал, – робко сказал подполковник.

– А при чем здесь мои часы? Мне их на юбилей подарили. Вот что! Чтобы завтра же отремонтированные часы были у меня! Я ясно объяснил?

– Так точно, товарищ генерал. Отремонтирую и принесу. Лично доставлю.

Генерал фыркнул по-кошачьи, развернулся и вышел. Но походка у него была совсем не как у кота, скорее как у курицы.

Дверь за генералом закрылась.

– Кто ж знал, что он и ночью здесь! – сказал, как выругался, следователь, посмотрел на свои наручные часы и дал команду вертухаям: – Все! Машина у вас внизу?

– Внизу, товарищ подполковник. Ждет.

– В суд его везите. Будем арест оформлять. Я следом за вами приеду. Сделаем бумаги, потом в камеру.

Вопрос ареста с судьей, как я догадался, был согласован по телефону и не вызывал у следователя никаких сомнений.

С порога я обернулся и увидел, как следователь старательно рисует фломастером розовую диагональную полосу на единственной странице, подшитой в папку с уголовным делом. Оказывается, у них все как у людей. Когда мы передаем следственным органам некоторых пленных, тоже порой чертим на документе розовую диагональ. Она означает: «Особо опасен. Имеет склонность к побегу».

Я своей склонности пока еще не продемонстрировал. Но когда-то это обязательно произойдет.

На суде я не отрекался от своей вины, подтвердил, что совершил убийство. Мерой пресечения мне был назначен арест, сразу и безоговорочно, без всяких вопросов о мотивах. Потом меня отправили в следственный изолятор.

Я, конечно, не понял, зачем со мной отправился давешний следователь. Кисть у него распухла и, видимо, сильно болела, но он проявил истинный героизм, не поехал сдаваться в поликлинику. Подполковник удерживал пострадавшую кисть на весу и только чуть касался ее другой рукой. При этом он морщился как от килограмма клюквы, замоченной в уксусной эссенции.

Вертухаи передали меня с рук на руки, разумеется под роспись, двум своим коллегам из СИЗО, людям с мрачным, я бы даже сказал, тупым выражением лица. Один – низкорослый кривоногий крепыш. Другой – громила под два метра ростом, с мощным корпусом и тощими ногами.

При этом подполковник что-то старательно объяснял неслышным шепотом дежурному офицеру следственного изолятора, который принимал меня на хранение, прямо как драгоценную вещь. Косые взгляды следователя ничего хорошего мне не обещали. Ответный шепот майора был таким же непонятным, но куда более спокойным и властным.