Страница 19 из 66
Я покинул памятник и площадь. Я шел к той Праге, которая не знала танков и самолетов, и хоть случались в ней кровавые драмы и побоища, но, за давностью лет, они уже стали историей. Возможно, историей, имевшей отношение ко мне, но весьма и весьма отдаленное: не исключено, что в свое время мои предки жили в Праге и, после очередного еврейского погрома, перебрались в Белоруссию, а уж оттуда — в Петербург. Но если такое и могло случиться, то лет триста или четыреста назад, и мне об этом ничего не ведомо.
Я шел к Карлову мосту, центру пражской ойкумены. Я двигался в лабиринте улочек, их названия скользили предо мной: На Мустку, Гавелска, Мелантрихова, Главсова, Карлова… Помню, что шел уверенно, и, как мне тогда казалось, кратчайшим путем.
Открылась маленькая площадь Крестоносцев с памятником Карлу IV, и за ней — мощная Староместская мостовая башня, ворота, что ведут на мост с правого берега. Я миновал их, остановился у бронзового Распятия и почувствовал: что-то изменилось. Вроде бы все выглядело как вчера: текла река, сияло солнце, и с моста можно было рассмотреть городские холмы и набережные, зелень садов на склонах Града, шпили кафедрального собора Святого Вита, красные крыши домов Малой Страны и другие мосты, выше и ниже по течению. Но что-то явно изменилось. Я опять был в Праге моей юности, и она меня узнала, простила и приняла. Я был свободен, и ничей бдительный взор не буравил мне спину; в многолюдной толпе я остался с Прагой один на один, как с любимой женщиной, когда она ждет поцелуя и нежного слова. Мне чудилось, что я прежний студент, что время повернуло вспять, и что сейчас из-под остроконечной арки Староместской башни появится Тонда, подойдет ко мне и скажет: «Мишка, ты стоишь тут уже три часа. День жаркий, пора бы и пива выпить».
Мой совет тем, кто держит в руках эту книгу, тем, кто когда-нибудь окажется в Праге, на Карловом мосту: заткните уши, не слушайте вашего гида! Он сообщит, что ширина моста десять метров, а длина — пятьсот шестнадцать, что начали строить мост при императоре Карле, а закончили при его сыне Вацлаве. Еще поведает, что украшать мост статуями принялись с семнадцатого века, и теперь этих изваяний ровно тридцать: одни подлинные, другие — копии, и самым первым, примерно в 1650 году, воздвигли Распятие. Гид назовет архитектора Петра Парлержа, руководившего строительством моста, и скульпторов разных школ, трудившихся над статуями без малого три века: Якоба Брокофа и его сыновей Михала Йозефа и Фердинанда Максимилиана, Матиаса Брауна, Матиаса Якела и последнего из мастеров Карела Дворжака, творца скульптурной группы Кирилла и Мефодия (изваяние установили в 1938 году, вместо статуи не очень популярного в Чехии иезуита Игнатия Лойолы). Вам также перечислят изображенных скульпторами святых: святого Августина и святого Норберта, святого Христофора и святого Антония Падуанского, чешских святых — князя Вацлава и княгиню Людмилу, а также сомнительного святого Яна Непомуцкого (но Яна Гуса, этого истинного святого, среди них не будет).
Гид расскажет вам все это, и я спрошу: ну и что? Подобную информацию легко извлечь из книг и видеофильмов, но главное — не это, главное — впечатление. Отойдите в сторонку, взгляните на мост, прогуляйтесь по нему и ощутите ту сказочную атмосферу, что создают река, ароматный воздух, виды города и три десятка статуй. Так ли важно, кто и когда их установил, кого они изображают? Целостная картина впечатляет гораздо сильнее, и ни к чему мелкие подробности; здесь, на мосту, вы можете реально погрузиться в прошлое, почувствовать то, что стоит за каждым из нас: ощутить генетическую память многих поколений предков, чья жизнь была суровой, часто голодной и очень короткой. Однако они продолжали род человеческий, трудились и создавали красоту, пришедшую к нам словно послание из минувшего, как знак того, в чем заключается предназначение людское. Не в этом ли смысл Карлова моста и других подобных мест?
Возможны ли иные трактовки? Да, разумеется. Сам мост — символ имперского статуса чешской столицы, а изваяния — символ ее унижения. Большей частью они создавались по заказу и на средства иезуитов, доминиканцев, августинцев и прочих радетелей из католических орденов, искоренявших в Чехии протестантско-гуситскую ересь. Чехия в те времена была не свободной страной, а славянским придатком Австрийской империи, и статуи святых, в основном, не чешских, символизировали ее подчиненность католикам Габсбургам. Так что изваяния, установленные на мосту, который старше их на триста лет и создан в эпоху величия Праги, можно трактовать в определенном идеологическом смысле. Но и его нельзя втиснуть в бинарные рамки «победа — поражение», ибо галерея святых многозначна; если проследить, при каких обстоятельствах появлялись те или иные памятники, становится ясной их связь с политикой, будь то мрачное время реакции и гонений или сравнительно либеральная эпоха, когда Габсбурги предпринимали попытки умиротворить своих славянских подданных.
Разумеется, тогда, оказавшись в этом святилище над водами Влтавы, я не думал обо всех этих сложных символах и знаках. Я старался увидеть нечто новое в памятном мне пейзаже: не потому, что изменились Карлов мост и Прага, а по той причине, что я сам стал другим. Юность, увы, не воротишь, и девятнадцать лет — изрядный срок…
Я родился в послеблокадном Ленинграде в семье военного врача, и мы, как и Владо со своими родителями, буквально «жили на чемоданах», нигде не задерживаясь надолго. Кольский полуостров, Киев, Феодосия, Ялта и другие крымские городки, Калуга, Смоленск… Отец служил в военных госпиталях, в каждом по три-четыре года; если умножить этот срок на семь-восемь мест службы, как раз и получится вся жизнь офицера. Мать болела туберкулезом, обычным в те послевоенные годы недугом, и, когда ей становилось особенно плохо, меня отправляли к бабушке в Ленинград. Так я и мотался между Ленинградом и местом очередной службы отца, что наделило меня привычкой к странствиям. Повзрослев, я ей не изменил и охотно ездил всюду, куда требовала работа. А поводы для этого возникали нередко — наш институт снабжал рентгеновской аппаратурой науку и промышленность огромной страны. Я видел Норильск и Владивосток, Алма-Ату и Ташкент, Львов и Таллин, города Сибири и Урала, Поволжья, Украины и Юга России. Ни один из них не был похож на Прагу, даже Таллин и Львов, где сохранились старинные кварталы с узкими улочками, средневековая готика, башни, замки и соборы. И дело не в том, что в чешской столице таких диковин много больше — в Праге старина жива и настолько сильна, что диктует стиль всему городу. В Таллине и Львове крохотные аналоги Старого Города окружены и подавлены индустриальными пейзажами, они подобны мавзолеям, в которых хранятся кости и черепа былых владык. И к тому же там в любой день этот прах могли выбросить — ведь мне доводилось бывать в советском Таллине и советском Львове, а в те времена любую церковь, любую древность запросто сносили по воле партийных чиновников. Собственно, та же картина и сейчас наблюдается в Москве, Петербурге и других российских городах; партия уже другая, а чиновники — прежние.
Я стоял на Карловом мосту, зная, что завтра распрощаюсь с Прагой, и утешался мыслью о том, что редкие свидания лишь подогревают любовь. Вояж за пределы Союза являлся для нас с женой редкостью, настоящей экзотикой; в зарубежные командировки меня не посылали, и я был совершенно уверен, что в ближайшие двадцать лет увижу Прагу только в сладких снах. И думалось мне, что снова я встречусь с чешской столицей разве что на пенсии.
К счастью, я ошибался.
Глава 11
Немного истории. Великие бунтовщики
Люди — листья на древе истории, что опадают с приходом осени, а города — ветви, ибо живут они дольше людей. Но происходящее с людьми и городами нельзя понять вне контекста мировых событий, определяющих их судьбы, так что мы, повествуя о Праге, должны коснуться и более широких тем — таких, например, как христианство и история его расколов. Самый грандиозный раскол, на римско-католическую и православную конфессии, случился в 1054 году, однако он был не последним, особенно для западной церкви, подчинявшейся папе римскому. Следующий совпал по времени со смертью императора Карла IV в 1378 году и воцарением на чешском престоле его сына Вацлава IV. На западе Европы тогда шла Столетняя война, люди умирали от чумы, по дорогам бродили шайки разбойников, бунтовали крестьяне, и теперь к этим бедствиям добавилось еще одно: святых понтификов, возглавлявших единую прежде католическую церковь, стало двое, а потом и трое. Один папа сидел в Риме, другой — в Авиньоне, третий — в Пизе, и у каждого были свои сторонники, каждый предавал анафеме конкурентов и тянул одеяло в свою сторону. Мы не станем вдаваться в объяснение причин такой ситуации, ибо это выходит за рамки нашей книги, но нетрудно понять, каковы оказались последствия: авторитет папы как непогрешимого судьи и религиозного лидера пошатнулся, устои Церкви дрогнули, а ее служители, начиная с самих пап, предались мирским порокам — прежде всего, стяжанию власти, земель и богатств. Наступила эпоха великого брожения умов, и длилась она с 1378 по 1414 год, до созыва Вселенского собора в Констанце.