Страница 10 из 146
— Ясно.
— Так вот, друг мой, принц уже не принц, он король, император! Король моды, император шика! Его фантазии и капризы для всех нас закон, подлежащий немедленному исполнению.
— Ясно.
— Когда принц стал носить монокль на широкой муаровой ленте, что, по-вашему, я сделал?
— Мне-то почем знать!
— Так вот, я тоже стал носить монокль на широкой муаровой ленте… И это тем более похвально с моей стороны, что в жизни монокль у меня в глазнице не держался. Но я хочу поступать, как принц.
— Ясно.
— А когда принц вздумал кататься на велосипеде, что, по-вашему, я сделал?
— Тоже небось начали кататься.
— Вот именно! И лишь господу богу известно, что один вид велосипеда приводил меня в священный трепет! Но я хотел быть таким, как принц.
— Только никак я в толк не возьму, при чем тут четыре сотни деревьев?
— Сейчас я вам все объясню, милейший. Принц велел срубить в Булонском лесу четыреста деревьев. Ну, я тоже хочу срубить у себя в парке четыреста деревьев, чтобы быть таким, как принц.
— Ясно!.. Пойду дровосеков скликать.
И наш славный садовник, вертя в мозолистых руках свою убогую рабочую каскетку, пятясь, выбрался из геральдической спальни хозяина.
Но, видно, известное выражение «задним умом крепок» не просто вымысел поэтического воображения, так как Доминик повернул обратно. Через несколько минут он осторожненько постучал в двери спальни.
— Войдите!
— А может, господин герцог разрешат мне сделать одно замечаньице?
— Валяйте, старина!
— Господин герцог желает быть, как принц?
— Ну конечно же.
— Точь-в-точь как принц?
— Конечно.
— Может, господин герцог разрешат мне заметить, что, ежели они будут валить деревья, валить в своем парке, они не будут как принц, принц-то ведь велел валить не свои деревья, эти деревья никогда в жизни его деревьями не были, а господин герцог порубают деревья в своем собственном поместье, на своих собственных землях.
— Совершенно верно, милый мой Доминик. Что же нам теперь делать?
— Оставить деревья в покое.
— Мои личные деревья — согласен!.. Но чужие? Ага, идея! Сейчас же соберите дровосеков и срубите мне четыреста деревьев в казенном лесу.
— Да неужто стражники так вот и будут сидеть и смотреть на наши бесчинства?
— А вы, Доминик, возьмите все на себя. Напишите префекту письмо и подпишитесь «Доминик, подрядчик», — другими словами, растолкуйте ему, что действовали без моего приказания. А я, в свою очередь, тоже напишу префекту и предложу ему посадить хоть тысячу деревьев, где ему угодно. Вот тогда я буду как принц.
Будучи философом от природы, Доминик удалился, бормоча себе под нос:
— Ну что ж, раз как принц, — значит, как принц!
Воспламенил-таки…
Богач — любитель живописи с пристрастием разглядывал картину.
А ведь хорошая была картина, только-только вышедшая из-под кисти художника, и изображала она обнаженную вакханку, дерзко изогнувшую стан.
О том, что это была именно вакханка, свидетельствовала гроздь винограда, которую девица закусывала своими прелестными зубками, а также и виноградная лоза, небрежно запутавшаяся в кудрях, потому что ни одна уважающая себя вакханка — или даже не совсем уважающая — ни за что не покажется на люди без этого украшения.
Богач был доволен, но… доволен он не был. Молодой художник с трепетом ждал его приговора.
— Господи боже мой… — говорил богач, — а ведь это действительно прекрасно… даже совсем неплохо… головка прелестна… грудь тоже… и хорошо выписана… от вашей грозди винограда прямо слюнки текут… но… но… у вашей вакханки… как бы поделикатней выразиться… не слишком вакханистый вид.
— А вам пьяную бабу подавай? — рискнул возразить художник.
— Ну, так уж и пьяную… но… как бы поделикатней выразиться… зажигательную.
Художник помолчал и только поскреб затылок.
В данном случае любитель был прав. Вакханка действительно была сама прелесть, но для вакханки чересчур походила на пансионерку.
— Так вот, мой юный друг, — заключил капиталист, — поработайте-ка над ней еще пару часиков. Завтра я к вам загляну. А пока что попытайтесь… как это я сказал?
— Воспламенить вакханку!
— Вот именно, именно воспламенить.
И ушел наш капиталист.
«Что ж, воспламеним вакханку, — мужественно решил про себя молодой художник, — воспламеним».
Моделью ему служила ослепительная натурщица восемнадцати лет, бесспорная обладательница самой красивой груди града Парижа и его окрестностей. Полагаю, если бы она позировала вам хотя бы один-единственный раз, на других вы и глядеть не захотели бы.
Личико под стать груди, а все прочее под стать личику. Значит…
Так-то так, но холодновата…
Однажды, когда она позировала Гюставу Буланже, сей прославленный мэтр, потеряв терпение, заорал:
— Да побольше огня, черт тебя подери! Ведь я не статую для Академии с тебя леплю!..
(Шутка, между нами, не совсем уместная, особенно в устах члена Академии.)
Юный художник рысцой бросился к своей натурщице.
Девица еще спала.
Он растормошил ее, силком поднял с постели, помог ей одеться, причем все это с чисто профессиональной корректностью, и увел к себе.
Была у него своя идея.
У него же они и позавтракали.
Все, что стояло на столе, было переперчено, а шампанское лилось рекой, словно раскрылись хляби небесные.
А после завтрака, поверьте мне, если уж говорить о зажигательных вакханках, то зажигательней не было.
Юный художник тоже находился на грани самовозгорания.
Натурщица приняла полагающуюся позу.
— Вот это то, что надо, черт возьми! — воскликнул художник.
— Еще бы тебе не то!
Стан свой девица изогнула, пожалуй, чуть больше, чем требовал того художественный замысел. На щеках у нее играл румянец. Бесконечно нежный, розовый оттенок подчеркивал — о, лишь слегка подчеркивал! — лебединую белизну ее царственной груди. Веки были опущены, но из-под длиннейших ресниц поблескивал смеющийся лукавый взгляд серых глаз. Между несравненно пурпуровых губок влекуще светился влажный перламутр великолепных зубов.
Когда на следующее утро явился богач, он обнаружил студию на запоре.
Он поднялся этажом выше и стал долго и нудно стучать в дверь квартиры художника.
— Вакханка! — канючил он. — Где моя вакханка?
Тут из глубины алькова — так, по крайней мере, почудилось любителю живописи — донесся голос самой вакханки:
— Еще не закончена!..
Приданое
Воскресенье, примерно часов шесть.
Интересно, заметили вы или нет вот какое обстоятельство: когда в Париже стоит жара, воскресные вечера жарче, чем во все прочие дни недели, что бы там ни показывал термометр.
Говорите, не заметили? Не важно. Просто вы человек ненаблюдательный.
Итак, продолжаем.
Шесть часов. Как раз в это время парижане, которым средства не позволяют раскошелиться на приличный обед, атакуют террасы кафе и, не торопясь, цедят аперитив, странный и загадочный напиток, мерзкий на вкус, но зато без промаха губительно действующий на желудок.
Если проглотить всего две порции этого пойла, голода уже не чувствуешь и вполне можешь за обедом удовлетвориться половинной порцией. В наши безденежные времена очень и очень стоит задуматься над этим способом экономии!
Я сидел на террасе кафе где-то на бульварах, а передо мной красовалась бурая жидкость, выпускаемая, без всякого сомнения, фирмой «Борджиа и Кº».
За соседний столик уселись двое — господин и дама, господин — явно муж дамы. Дама заказала вермут-кассис, а господин — абсент-анис.
Дама заказала свой вермут-кассис таким тоном, каким заказала бы что угодно. Господин заказал свой абсент-анис тоном неизбывной усталости.