Страница 111 из 116
Шарль рассказал ему только часть происшедшего два дня назад, умолчав о том, что Жан выстрелил в его сторону. Это дело касалось только их двоих. Даже Кристине он ничего не сказал. И решил никогда ей об этом не говорить. Но Дому Роберу надо было сказать, что благодаря ему он успел вовремя.
— До тех пор пока нет трупа, никто не может сказать, что человек собирался покончить с собой. В последнюю секунду он может не нажать на курок. И возможно, по самой ничтожной причине. Кто знает? Пение птиц, луч солнца в ветвях деревьев могут остановить его. Но у меня в самом деле было ощущение, что кризис, который вы угадали, усугублялся, и в тот момент, когда я появился, он достиг высшей точки. Простите меня, что я не рассказываю всех деталей. Это бесполезно. Главное, что теперь кризис преодолен.
Затем Шарль в нескольких словах описал перемену, отмеченную им сегодня утром, и намекнул, что они с Жаном, возможно, столкнутся на политической почве.
— А вы намереваетесь заняться политикой? — спросил настоятель.
— Вам бы это не понравилось?
— Не в этом дело. Я не представлял себе, что вы изберете этот путь. Политика, точнее то, что называют политикой, портит.
— Может быть, но она необходима.
Оба замолчали, потом Дом Робер заговорил снова:
— То, что я сказал Жану Фуршону, скажу и вам, тем более что вы — человек верующий. Цель человека — не мир, а Бог. Если вы никогда не забудете об этом, тогда все будет в порядке, все встанет на свои места и я не буду бояться за вас.
— Вы, конечно, помните, отец мой, тот день, — сказал Шарль, — когда немцы вошли в аббатство с танками. Тогда мы все были в церкви, и я сказал себе, что этот бой, бой настоящий, с оружием, с оружием, убивающим людей, первый бой, который я видел, на самом деле никогда не кончится. И с тех пор у меня всегда было чувство, что война идет по-прежнему, что мир, то, что зовется миром, всего лишь продолжение войны и войну надо постоянно выигрывать. Если я решил посвятить себя политике, то именно потому, что надо каждый день вновь и вновь выигрывать войну.
11
Через несколько дней Хартов приехал в Ла-Виль-Элу. Шарль поначалу решил принять его несколько театрально: он не станет ждать его ни у входа в дом, ни в гостиной, а заставит провести в свой кабинет, то есть в старый кабинет отца. Шарль примет его, сидя в том же кресле, в котором сидел некий офицер вермахта. Он не встанет, когда тот войдет в комнату, по крайней мере не сразу, он будет сидеть, чтобы напомнить Хартову сцену, происшедшую здесь почти пятнадцать лет назад. Но потом он отбросил эту мысль: она слишком отдавала «реваншем», а именно этого Шарль хотел избежать. Хартов ни в коем случае не должен чувствовать, что Шарль все время сталкивает его с прошлым. Он пригласил Зигмунда в Ла-Виль-Элу совсем для другого: чтобы они вместе заглянули в будущее. Он отказался и от мысли встретить Хартова наверху лестницы, куда тот проводил его когда-то после их беседы. В конце концов, поскольку стояла хорошая погода, он просто остался сидеть в кресле во дворе.
Хартов проявил много такта. Он вел себя так, словно места ему были незнакомы, не притворяясь вместе с тем, что видит их впервые. Его проводили в комнату, которую ему предназначил Шарль, надеясь, хотя и не будучи уверен, что Хартов в ней не жил. (Интуиция его оправдалась лишь отчасти. Шарль боялся, что в свое время Хартов просто-напросто поселился в спальне родителей, которую теперь занимали они с Кристиной. На самом деле Хартов из деликатности запретил занимать эту комнату. В ней поселились только после его отъезда. Он же выбрал комнату по соседству, которую Шарль вполне мог бы ему отвести, если бы Кристина не нашла ее мрачноватой и не приготовила для него другую, поменьше, но более солнечную.) Со своей стороны Шарль не стал разыгрывать комедию и показывать Хартову дом, поэтому во время своего визита тот бывал только у себя и в общих комнатах. Ни разу он не попытался воспользоваться отсутствием хозяев, чтобы пройтись по дому в поисках прошлого. Единственное исключение, которое сделал Шарль (но только на второй день), — он все же пригласил Хартова в свой кабинет. Они часто там беседовали, именно там Шарль чувствовал себя особенно непринужденно, но ни тот, ни другой не намекнули на их первую встречу.
Хотя никто из слуг, работавших в Ла-Виль-Элу, начиная с Луи и Мари, постаревших, но оставшихся с Шарлем и сохранивших ему верность, не жил там во время оккупации — и не случайно, ибо дом был очищен от французов, когда там поселился Хартов со своей частью, — тем не менее его приезд не прошел незамеченным. Шарль предполагал это и, кстати, не сделал ничего для того, чтобы скрыть его. Зная, что кое-кто неизбежно станет осуждать его, хотя большинству появление Хартова было безразлично, Шарль предупредил гостя, что не исключает возможности если не инцидента, то все же каких-то непредсказуемых реакций. Однако, по его мнению, речь могла идти только о единичном случае.
Шарль не ошибся. Однажды, когда у Хартова кончились сигареты «Житан», от которых он был без ума с тех пор, как впервые попробовал их в июне 40-го года в какой-то деревушке на Сомме, он один отправился за ними в поселок. Едва он вошел в кафе, где продавались сигареты и где к вечеру собиралось немало народу, все разговоры прекратились. Он попросил у молодой женщины за стойкой две пачки «Житан» и собирался расплатиться, когда услышал за спиной голос: «Смотрите-ка, вот и боши пожаловали!» Он спокойно собрал мелочь, которую ему дали на сдачу, повернулся и, нарушив гробовое молчание, спросил: «Кто это сказал?» Никто не отозвался, и Хартов добавил: «Я считал, что французы — храбрые люди». Тогда какой-то парень, сидевший за одним из столиков, поднялся и подошел к Хартову. Тот сказал: «Благодарю вас за то, что вы встали, это очень хорошо», потом, обращаясь ко всем, произнес: «А теперь я хотел бы попросить тех, кто, как этот господин, считает, что я бош, тоже встать». Никто не шелохнулся. Тогда Хартов широко улыбнулся и сказал: «Спасибо, а теперь, господа, с вашего позволения, я угощаю вас всех». Это была победа, Хартову зааплодировали, хозяин кафе и его жена разнесли выпивку по столам, все стали чокаться, оживились, многие заговаривали с Хартовом, нашлись бывшие военнопленные, вспоминавшие о своей жизни на немецких фермах. Но подходили и бывшие участники Сопротивления, чтобы пожать ему руку. «Я, — сказал один из них, — был в маки, неподалеку отсюда, и мы с вашими приятелями здорово колошматили друг друга. Но правильно, сегодня пора перевернуть страницу. Нам есть чем заняться вместе».
Когда Хартов рассказал Шарлю о случившемся, тот дал волю своей радости:
— Потрясающе, Зигмунд, вы повели себя потрясающе! Именно так и следовало поступить! Да здравствует «Житан»!
Да, спросил себя Хартов, а что бы он сделал, если бы все они вдруг встали, пусть не все, а большинство? Ушел бы? Попытался бы убедить их? Главное было в том, что он позволил Шарлю набрать очки.
Действительно, когда в последующие дни они прогуливались по округе, их повсюду встречали хорошо. Было время жатвы, и совместная работа и взаимовыручка, тогда еще существовавшие, давали повод для веселья и развлечений, как в былые времена. Каждое лето Шарль с большой радостью вновь наблюдал картину, впервые увиденную им в детстве. Все помогали друг другу, а потом собирались вместе, вместе ели и пили. То там, то здесь затягивали песню. Женщины за стол не садились, но громко шутили с мужчинами. Груды копченостей и колбас таяли на глазах. Аккордеонист усаживался на стуле возле фермы и начинал наигрывать песни, которые все знали и которые являлись неотъемлемой частью подобных празднеств. Поэтому они никому не наскучивали, как не наскучивают во время воскресной мессы «Pater» и «Credo», произносимые священником.
Шарль охотно принимал во всем этом участие. В середине августа он обычно находился в Ла-Виль-Элу, уборка урожая давала ему возможность встретиться с доброй частью жителей не только деревни, но и окрестностей, потому что почти у всех были родственники, жившие в соседних деревнях и приезжавшие на подмогу. Жатва началась два дня спустя после происшествия с Зигмундом, и Шарль почти каждый день брал его с собой на фермы. Нигде им не встретились неприветливые, замкнутые лица. Люди охотно подвигались, чтобы уступить им место на скамейках, свободно с ними болтали. Хартов, принадлежавший к семье земельных собственников, потерявшей все свои владения, оказавшиеся на территории Восточной Германии, был воспитан в среде, где сельское хозяйство играло важную роль, и не раз удивлял собеседников широтой своих познаний.